Дьявол
Шрифт:
Я смеюсь, и мое тело немного расслабляется.
— Да, ты заставляешь меня волноваться, — он поворачивается, чтобы уйти, и я быстро добавляю: — Но я не хочу, чтобы ты уходил, — я указываю на журнальный столик, — попкорн подгорел, газировка теплая, но все еще съедобно.
Он по-мальчишески ухмыляется, присаживаясь на пуфик, на котором лежат мои ноги. Странно, что он выбрал место ближе ко мне, ведь обычно он делает все наоборот. Еще дюйм или около того, и мы действительно соприкоснемся.
Я чувствую себя глупо, когда он засовывает руку
Он кривится: — Это ужасно.
Я пожимаю плечами: — Эй, я тебя предупреждала, — оттолкнув чашку, он достает банку газировки и делает большой глоток.
— Вполне справедливо. Но зачем тебе вообще есть подгоревший попкорн? Почему бы не выбросить его и не сделать новый?
Я ковыряю торчащую нитку на футболке.
— Ну, если бы я выбросила его, мои время и усилия пропали бы даром. А если бы я приготовила новую порцию, мне пришлось бы пройти через весь этот монотонный процесс ожидания и вслушивания, когда зерна лопнут... в чем я сегодня уже облажалась, — я грызу ноготь большого пальца. — Две вещи, которые я ненавижу, — это тратить свое время и делать что-то заново, потому что я не сделала это правильно с самого начала.
Он проводит рукой по подбородку, выглядя озадаченным, но не говорит ни слова.
— Что? — спрашиваю я, спустя мгновение.
— Ничего, — когда я бросаю на него взгляд, он говорит: — Мы очень похожи, вот и все, — еще один долгий вздох, — мне тоже не нравится мысль о том, чтобы тратить время впустую или начинать все сначала.
— Наверное, поэтому ты так переживаешь из-за выборов, — я зажимаю рот рукой, когда понимаю, что сказала это вслух, — прости.
— Не стоит, — его рука случайно задевает мою ногу, и у меня перехватывает дыхание, — одни из моих любимых качеств в тебе — твои прямолинейность и честность.
Мои губы дергаются: — Вау, вы только посмотрите на это — политик, который восхищается честностью.
От гула в его груди мое сердце взлетает ввысь, чтобы через секунду нырнуть прямо в желудок, когда он игриво хватает меня за ногу и сжимает ее.
— Умная задница.
Я сглатываю комок нервов, застрявший в горле, когда он кладет мою ногу себе на колени и смотрит на меня: — Дэвид говорит, что ты делаешь успехи.
Я киваю. Ненавижу, когда он говорит о моей терапии. Это лишь напоминает мне о том, как я испорчена и что у нас практически нет шансов быть вместе.
Также это напоминает, что наше время подходит к концу. Я не идиотка. Я знаю, что Каин настоял на моей интенсивной терапии, чтобы я справилась с агорафобией (прим. Пер.: Расстройство психики, в рамках которого появляется страх скопления людей, которые могут потребовать неожиданных действий; бессознательный страх, испытываемый при прохождении без провожатых по большой площади или безлюдной улице) и другими проблемами после смерти матери, только потому, что хочет, чтобы я исчезла из его жизни, когда мне исполнится восемнадцать.
Не
И хотя я не думаю, что когда-нибудь смогу выйти на улицу, не беспокоясь о том, что люди будут сплетничать и говорить ужасные вещи за моей спиной... у меня наконец-то появилась надежда, что однажды я стану нормальной.
Но это не отменяет того факта, что я до ужаса боюсь, что Каин скоро выпустит меня на свободу. Неважно, насколько он заслуживает того, чтобы жить своей собственной жизнью.
— Что случилось?
— Ничего, — он бросает на меня тот взгляд, которым я одаривала его ранее, и я уступаю, — через три недели мне будет восемнадцать.
Его адамово яблоко подрагивает: — Я знаю, — прищуренное выражение лица говорит о том, что он тоже размышляет об этом.
У меня сводит живот, и я практически слышу тиканье часов.
— Кажется, меня сейчас стошнит.
Я собираюсь встать, но он кладет мою вторую ногу себе на колени и упирается предплечьем в мои лодыжки, пригвождая меня к месту.
— Что с тобой происходит? — я открываю рот, но он рычит: — Не говори, что ничего.
Слезы застилают мне глаза. Я понятия не имею, как сказать это, чтобы не выглядеть отчаянной сумасшедшей, но мне так страшно, что я решаю рискнуть.
— Я еще не готова уехать. Мне нужно больше времени, — я встречаюсь с ним взглядом, — я знаю, что прошу многого. Я знаю, что это нечестно по отношению к тебе. Я знаю, что от меня остались объедки...
— Объедки? — он смотрит на меня так, будто у меня выросла еще одна голова, — Иден, о чем, черт возьми, ты говоришь?
— Разве ты не выгонишь меня, когда мне исполнится восемнадцать?
— Нет.
Я смотрю на него скептически: — Ты уверен?
Он усмехается: — Я чертовски уверен.
Я складываю руки на груди: — О, — половина меня чувствует себя дурой... а другая половина благодарна за то, что ничего не изменится. — Спасибо.
— Не совсем понимаю, за что ты меня благодаришь, но не за что, — он качает головой. — Наверное, я должен позволить тебе вернуться к тому, чем ты занималась.
Он начинает вставать, но тут мое внимание привлекает след красной помады на воротнике его рубашки, и у меня внутри все вздрагивает.
— Где ты был этим вечером?
Я не дура, я знаю, что у Каина был секс после смерти моей мамы. Черт, я почти уверена, что он занимался сексом с другими женщинами и до ее смерти, учитывая, что между ними не было абсолютно никакой химии.
Просто я никогда раньше не видела подтверждения этому.
— Не думаю, что это твое дело.
Он прав, не мое дело... но моему сердцу не прикажешь. Мне было достаточно того, что я была свидетелем его отношений с матерью, но я не могу смириться с мыслью, что у него есть кто-то еще.