Дьявольские повести

Вот первые шесть повестей.

Если публика клюнет на них и они придутся ей по вкусу, мы вскоре опубликуем шесть остальных, потому что у нас этих грешных повестей дюжина — точь-в-точь дюжина персиков.

Разумеется, содержа в своем заглавии эпитет «дьявольские», они не притязают на роль молитвенника или «Подражания Христу». [1] Однако написаны они христианским моралистом, который почитает себя не лишенным подлинной, хотя и очень смелой, наблюдательности и полагает, — такова уж его поэтика, — что сильный художник имеет право живописать все и что живопись его всегда достаточно нравственна, коль скоро она трагична и вселяет отвращение к изображаемому предмету. Безнравственны лишь равнодушие и зубоскальство. Автор же предлагаемой книги, веря в дьявола и его влияние на общество, не смеется над этим и рассказывает об этом чистым душам лишь затем, чтобы остеречь их.

На мой взгляд, вряд ли найдется читатель, который, познакомясь с «Дьявольскими повестями», захочет повторить в жизни один из их сюжетов, и в этом заключена нравственная ценность книги.

Воздав таким образом должное авторскому замыслу, поставим другой вопрос. Почему мы дали этим маленьким повседневным трагедиям столь звонкое — возможно, даже слишком? — название — дьявольских? Из-за самих этих историй или из-за женщин, которые в них выведены?

К сожалению, эти истории правдивы. В них ничто не выдумано. Автор не назвал персонажи по имени — и только. Они скрыты под масками, и с их белья спороты метки. «У меня ведь в распоряжении целый алфавит», — отвечал Казанова, [2] когда ему пеняли, зачем он не носит свое настоящее имя. Алфавит романиста — жизни тех, кто изведал страсти и приключения; ему остается лишь комбинировать буквы этого алфавита. К тому же, как ни животрепещущи эти истории, изложенные с надлежащей осторожностью, найдутся горячие головы, которые введет в обман эпитет «дьявольские» и которые сочтут наши сочинения менее дьявольскими, чем можно было предполагать по заглавию. Они ждут вымыслов, сложностей, изыска, утонченности, всех ухищрений современной мелодрамы, лезущей куда попало, даже в роман. Такие очаровательные субъекты ошибаются. «Дьявольские повести» не имеют отношения к чертовщине: это просто дьявольски подлинные истории эпохи прогресса и столь восхитительной, столь божественной цивилизации, что, когда садишься писать нечто подобное, тебе так и кажется, что ее продиктовал дьявол. Дьявол — это как Бог. Манихейство, [3] источник великих ересей средневековья, отнюдь не глупость. Мальбранш [4] говорил, что Бог познается по простоте употребляемых им средств. Дьявол — также. Что до женщин, действующих в этих историях, то почему бы и к ним не отнести определение «дьявольские»? Разве в них не довольно дьявольского, чтобы сопроводить их этим смиренным эпитетом? Дьявольское? В той или иной степени оно наличествует в каждой из выведенных здесь особ. Среди них нет ни одной, кому можно бы без преувеличения сказать: «Мой ангел!» Дьявол, конечно, тоже ангел, только падший, и если уж считать женщин ангелами, то лишь такими, как он, — падающими головой вниз и… остальным вверх. Здесь нет ни одной чистой, добродетельной, невинной женщины. Даже оставив в стороне совсем уж чудовища, они являют глазам не слишком обширный набор добрых чувств и нравственных достоинств. Итак, они тоже вправе именоваться дьявольскими, не заимствуя это слово в заглавии. Мы хотели создать небольшой музей подобных дам, не успев покамест создать еще меньший музей тех, кто служит им в обществе параллелью и контрастом, потому что у всего бывает своя противоположность. У искусства, как у мозга, два полушария. Природа сходна с иными женщинами, у которых разные глаза — один голубой, другой черный. Перед вами черный глаз, и нарисован он чернилами — чернилами беспутства.

Голубой глаз мы, возможно, изобразим позднее.

За «Дьявольскими повестями» последуют «Серафические»… если мы отыщем достаточно чистую лазурь.

Но существует ли она?

Страшно много лет назад я вознамерился поохотиться на водоплавающую дичь в болотах Запада, и, поскольку тогда в краях, где я собирался постранствовать, еще не было железных дорог, мне пришлось сесть в дилижанс на Э., который проходил в двух шагах от замка Рюэйль [6] и в котором находился покамест всего один пассажир. Этим пассажиром, личностью весьма примечательной и знакомой мне по частым встречам в обществе, был человек, именовать которого, с вашего позволения, я буду виконтом де Брассаром. Впрочем, испрашивать на это позволения — бесполезная предосторожность. Те несколько сотен особ, что называют себя в Париже светом, без труда угадают его подлинное имя.

Было около пяти часов пополудни. Медлительные лучи солнца освещали пыльную дорогу, окаймленную вереницей тополей и лугами, между которыми несла нас галопом четверка крепких лошадей, чьи мускулистые крупы тяжело вздымались при каждом ударе кнута почтальона — этого олицетворения Жизни, всегда слишком громко щелкающей бичом в начале пути.

Виконт де Брассар был в том периоде земного бытия, когда она перестает усердно орудовать означенным инструментом. Однако он отличался складом характера, достойным англичан (он и воспитывался в Англии), которые, получив смертельную рану, ни за что этого не признают и умирают, утверждая, что они живы. В свете и даже в книгах принято смеяться над притязаниями на молодость, присущими тому, кто оставил позади этот счастливый возраст неопытности и глупости, и такие насмешки заслужены, если подобные притязания приобретают комичную форму, но это далеко не так, когда последние не комичны, а, напротив, внушают почтение, как вдохновляющая их несгибаемая гордость; не стану утверждать, что это не безумство, поскольку такие утверждения бесполезны, но это прекрасно, как очень часто прекрасно безумство! Чувства гвардейца, который «умирает, но не сдается» [7] героичны под Ватерлоо, но не менее героичны они и перед лицом смерти, хотя у нее нет штыков, чтобы привести нас в восхищение. Так вот, для иных душ, скроенных на военный манер, все, как и при Ватерлоо, сводится к одному: ни за что не сдаваться.

Итак, в ту минуту, когда я садился в дилижанс на Э., виконт де Брассар, который не сдался (он живет до сих пор и ниже я расскажу — как: это стоит узнать), был одним из тех, кого свет, свирепый, как молодая женщина, бесчестно именует «престарелым щеголем». Правда, у тех, на кого не действуют ни цифры, ни чужие мнения, если речь идет о возрасте, когда у человека может быть лишь то, что у него есть, виконт де Брассар мог сойти просто за красавца без всякого эпитета. По крайней мере, в те времена маркиза де В., знавшая толк в молодых людях и остригшая с дюжину их не хуже, чем Далила — Самсона, ничуть не стеснялась носить очень широкий браслет, где меж шахматных квадратов из золота и черни был вделан на фоне синего подбоя кончик виконтова уса, подпаленный не столько временем, сколько дьяволом. Итак, не примысливайте к слову «щеголь» никаких двусмысленных, убогих и жалких определений, ибо тогда вам не составить себе верное представление о моем виконте де Брассаре, в котором все — душевный склад, манеры, черты лица — дышало широтой, основательностью, изобилием и патрицианской неторопливостью, как и подобало самому блистательному денди, которого знавал я, видевший, как впал в безумие Бреммель [8] и умер д'Орсе. [9]

Да, виконт де Брассар был истым денди. Будь он им не до такой степени, он безусловно сделался бы маршалом Франции. Еще в молодости он стал одним из самых блестящих офицеров конца Первой империи. Я не раз слышал от его полковых товарищей, что он отличался отвагой Мюрата с примесью Мармона. [10] При таких достоинствах да еще дельной и очень холодной — пока не загремел барабан — голове он в кратчайший срок выдвинулся бы в первые ряды военной иерархии, но дендизм!.. Соедините дендизм с добродетелями офицера — дисциплинированностью, служебным рвением и т. д., и вы увидите, что останется от офицера в таком сочетании и не взлетит ли он на воздух, как пороховой погреб! Если за время своей военной карьеры де Брассар не проделал это, по меньшей мере, раз двадцать, то лишь потому, что был удачлив, как все денди. Мазарини, а также племянницы кардинала нашли бы ему применение, но совсем по другой причине: де Брассар был блистателен.

Он отличался красотой, которая нужна солдату больше, чем кому-либо другому: без красоты нет молодости, а армия — молодость Франции! Но эта красота, прельщающая не только женщину, но даже самое негодяйку-судьбу, была не единственной покровительницей, простиравшей свою длань над челом де Брассара. Происходил он, кажется, из Нормандии, края Вильгельма Завоевателя, [11] и, как говорят, многих завоевал. После отречения Наполеона он перешел на сторону Бурбонов, что вполне естественно, но во время Ста дней сохранил им верность, что уже совершенно сверхъестественно. Поэтому после второго их возвращения виконт получил крест Святого Людовика из собственных рук Карла X (тогда еще только Мсье [12] ).

Сколько за время Реставрации щеголь де Брассар ни нес караул в Тюильри, он всякий раз удостаивался нескольких милостивых слов, если мимо проходила герцогиня Ангулемская. [13] Несчастья отучили ее быть милостивой, но для де Брассара она вновь обретала эту добродетель. Подобный фавор побудил бы министра сделать все, чтобы продвинуть человека, которого так отмечает Мадам, [14] но что, при самом искреннем благожелательстве, можно сделать для чертова денди, который на смотру перед строем полка и при развернутом знамени бросается с обнаженной шпагой на инспектирующего генерала за пустячное замечание по службе! Избавить его от военного суда — и то уже много. Это беззаботное пренебрежение дисциплиной виконт де Брассар выказывал всюду, кроме театра военных действий, где офицер безоговорочно брал в нем верх над денди и где он никогда не уклонялся от своих воинских обязанностей. Известно, например, что, рискуя угодить под длительный арест, он несчетное число раз тайком покидал свой гарнизон, веселился в каком-нибудь городке по соседству и возвращался лишь в дни смотров и нарядов, предупрежденный кем-либо из преданных ему солдат: если начальство не слишком стремилось держать около себя подчиненного, чья натура не мирилась с требованиями дисциплины и рутиной службы, солдаты, напротив, обожали его. С ними он обращался очень хорошо. Он требовал от них одного — быть бесстрашными, щепетильными в вопросе чести и щеголеватыми, то есть являть собой тип былого французского солдата, столь точный и восхитительный образ которого сохранили для нас «Увольнение на день» [15] да три-четыре песенки, представляющие собой подлинные шедевры. Правда, он, пожалуй, чересчур поощрял дуэли между ними, но уверял, что это — наилучший известный ему способ воспитания в них воинского духа.

— Я не правительство, — говаривал он, — и не могу украшать их орденами, когда они отважно дерутся между собой, но зато я раздаватель (де Брассар обладал крупным личным состоянием) наград попроще — перчаток, запасной кожаной амуниции и прочего, коими они могут украсить себя, не приходя в столкновение с уставом.

Поэтому рота его затмевала своим внешним видом остальные роты гренадерских полков столь прославленной уже тогда гвардии. [16] Таким образом, он до предела возвеличивал личность солдата, всегда склонного во Франции к самоуверенности и франтовству, этим двум постоянным вызовам всем окружающим: первая — потому, что она выражается в соответствующем тоне; второе — потому, что возбуждает зависть. Отсюда легко понять, что остальные роты полка завидовали его роте. Солдаты же готовы были драться, чтобы попасть в нее, и опять-таки драться, чтобы не вылететь оттуда.

Таково было при Реставрации исключительное положение капитана виконта де Брассара. А так как, в отличие от Империи, уже не существовало такого магического средства, как ежедневное проявление героизма, которым искупается все, никто, разумеется, не мог ни предвидеть, ни предугадать, долго ли еще продлится эта все укрупняющаяся игра в неповиновение, которая удивляла товарищей виконта и которую он вел со своими начальниками с тем же бесстрашием, с каким рисковал жизнью под огнем, если бы революция 1830 года не избавила их от забот, причиняемых (или нет) им де Брассаром, а неосторожного капитана — от унизительного разжалования, с каждым днем все серьезней угрожавшего ему. Тяжело раненный во время Трех дней, он побрезговал вернуться на службу новой династии, потому что презирал Орлеанов. Когда разразилась Июльская революция, отдавшая им над страной власть, которую они не сумели удержать, она застала виконта в постели: он повредил себе ногу на последнем балу у герцогини Беррийской, [17] где танцевал так же, как ходил в атаку. Тем не менее, с первым раскатом барабана он поднялся и поспешил к себе в роту, а поскольку из-за вывиха не мог натянуть сапоги, отправился подавлять мятеж так же, как поехал бы на бал, — в лакированных туфлях и шелковых чулках, и в таком виде повел своих гренадеров на площадь Бастилии с приказом очистить бульвар на всей его протяженности. Париж, еще не всхолмившийся баррикадами, выглядел зловеще и грозно. Он был пустынен. Солнце отвесно падало на него, словно предвестник близкого огненного дождя, потому что каждое окно, пока что замаскированное занавесками, готово было начать плеваться смертью.