Дьявольский рай. Почти невинна
Шрифт:
– Значит, мы никогда больше не увидимся?
– Никогда не говори наперед. Будущее никто не сможет угадать. Никто и никогда не докажет, что ты не приедешь ко мне в Питер.
Отпустив его руку, я пожала плечами:
– Кто знает... а пока – пока, Сашка.
– Пока, Львенок.
Отец на удивление терпеливо стоял в десяти метрах от нас, поглядывая из-за Анниного плеча. Я рванула к морю бросить монетку. Глаза застилали слезы. По дороге обратно меня перехватила Вера.
– К
Гепард махнул мне в последний раз и показал «класс». Я улыбнулась ему, развернулась и поняла, что больше я никогда не увижу его на этих лежаках под тентом. Никогда больше не буду с замиранием сердца нестись по каменистым тенистым тропам к генеральскому пляжу, никогда больше не будут терзать меня сладкие муки ожидания на моих двух досках в трех метрах над морем. Никогда больше не будет этих душных, страстных, пахнущих «Каиром» сиест и мечтательных, сытых, с истомой в ногах nach mittag’ов. Никогда я больше не буду испытывать на себе волшебство случайного взгляда, в луч которого, бывало, попадаешь во время заурядной пляжной возни и, отразив, покрываешься пупырышками.
Двери лифта закрылись, и закрылось все.
Дома мы быстро собрались, съели невыносимо сытный обед (и мой всплывший с завтрака творог со сметаной). Изнывающим, воспаленным взглядом я проводила невостребованный «Каир».
И в самую жаркую, самую сочную и сонную сиесту мы, нагруженные сумками, поковыляли к автобусной остановке. Наш путь лежал через весь «Днепровский» парк, по извилистым, рябым от бликов дорожкам, мимо аллеи мушмулы, вверх по крутой каменной лестнице, к проходной.
Автобус приехал точно по расписанию, в 13:10, и с пыльным воем унес нас прочь от счастья.
Я сидела у окна, пропуская мимо ушей нравоучительные речи недовольного папаши (он только сейчас, после напряженного молчания, решил приступить к воспитательному процессу), и в образовавшуюся паузу сказала, глядя в окно:
– Во всяком случае, за этот год я добилась всего, чего хотела... даже, может, и больше. Хотя больше никогда не бывает...
Я замолчала, потому что меня, во-первых, все равно не слушали, а, во-вторых, мы выехали на горный «серпантин», и в пологой пропасти под нами, в объятиях спокойного серо-бирюзового моря покоилась вся наша Имрая – красная черепичная крыша Старого Дома, белая маячная башня, укромный изгиб «генералки» и замок «Ласточкино гнездо».
В Симферополь мы приехали в 15:00. Как обычно, до отправления поезда оставалось четыре часа. Мы сдали сумки в камеру хранения и молча скитались по этому серому унылому городу. Крымский полуостров мы покинули ночью, когда, разомкнув веки между своими бесценными воспоминаниями, я под мечтательное «drive/driven» увидела, как мимо пронеслась перечеркнутая надпись «КРЫМ», а по песочной насыпи вдоль лимана желтыми прямоугольниками плясали наши окна.
Epilogue
В качестве эпилога я хочу сказать, что Имрая, adoreau и все, что с этим связано, – осталось лишь многогранным кристаллом законченного воспоминания. Продолжение невозможно, как мое детство, как неиспорченная возрастом острота чувств. А Имраи все равно больше нет.
Мы ездили в Эбру спустя пять месяцев, зимой. Я вряд ли смогу описать это дикое, злобное чувство полной опустошенности, фальшивости безгепардового места. Все было там – и бледная Ай-Петри, и пляжи, и рокот волн, и шуршание гальки, но не грело сердце осознание подлинности воплотившейся мечты. Напрочь пропало все волшебство. Я смотрела на все это, глотая слезы. Смерть в эпоху смерти видеть не так тяжело, как смерть в расцвет жизни. Поэтому я категорически отказалась ехать на Могилу летом. Может, лет через десять, может, позже... Я не хочу настраивать себя на воспоминания. Такие явственные, они окружат тебя, они обрушатся неудержимым потоком, и ты поддашься, ты поверишь в будущее, ты не сможешь расстаться с тем первым чувством, слишком тяжелым, чтобы испариться вместе с росой в одно туманное утро.
Аладдин стал прошлым тоже зимой. Я была дома одна весь день, который отпечатался в памяти телефонной трубкой, зеркалом на стене, моими глазами и Имраей в них, которая текла по щекам, как акварель с облитой картины. Таяла Ай-Петри, переплетаясь с одиноким лежаком на «генералке», и красное полотенце сливалось с красными перилами... Захлебывающий от радости сестринский голос кричал, что Он ей позвонил! Он зовет ее к себе! Он ужасно соскучился!
И она тут же уехала, умчалась. Не на юг, а на север. И ее Имрая только начиналась, и впереди ее ждет столько счастья...
А я, бросив трубку, так ясно видя всю безнадежность своего положения, рыдая, опустилась на пол и не шевелилась, пока моя морская боль, моя некогда сладкая ноша не вытекла из меня со слезами.
Потом я встала, и показалось, что пустоты в моем сердце как раз достаточно, чтобы полюбить кого-то другого.