Дыхание осени 2
Шрифт:
Яр замолкает, а я кутаюсь в мех и лихорадочно перевожу с его языка на свой. Это что получается… это он только что мне признался… в любви?..
— Сказки пишешь, а в реальность не веришь, — журит ласково.
— Потому и пишу, — огрызаюсь.
— А ты попробуй поверить, Злата, — склоняется к моему лицу, медленно, давая возможность удрать, и в то же время не позволяя — магнетическим взглядом, не убиваемым притяжением, и такой ранимой надеждой в глазах, что у меня слезятся глаза. От жалости к тому мальчику, которого не научили любить. От сожаления, что он полюбил
Я тянусь к его губам самовольно, вбираю в себя дыхание, давлю ненужные слезы, и пью его горечь, его надежды — до дна. И еще глубже. Когда выныриваем из водоворота, спешно распахиваю дверь. Бежать… бежать… бежать… можно не вырваться…
— Убегаешь? — раздается у меня за спиной.
И я закрываю дверь.
Передышка.
Однажды Егор, прочтя мою сказку, сказал, что Яр — это фея, а я — рыжий гном, вот только он не уверен, стоит ли фея такой большой жертвы.
Стоит ли?
Обернувшись, прислоняю ладонь к его прохладной щеке, все еще прохладной, несмотря на мое дыхание.
Ледяной фей, которого могу растопить, вот только… хочу ли?
Провожу губами вдоль линии подбородка. Обратно. Пальцем очерчиваю контур губ, как в первый день, когда познакомились, только он не пытается поймать меня. Он позволяет попасться. А я осторожна. Танцую по грани, ласкаю, впитываю его прерывистый вздох поцелуем. Не он целует, а я. Потому что могу. Потому что хочу. Потому что я — двойственный знак. Потому что свободна.
— Мне нужно подумать, — говорю, прислонившись к его груди и прислушиваясь, как гулко стучит растревоженное сердце.
Он молчит. Он, быть может, думает, что я мщу: он ведь тоже хотел подумать, сбежав от меня… Я не спорю. Захочет — поверит. А нет… Это мы уже проходили.
— Злата… — Так уютно в его ладонях, и глаза практически закрываются, но я держусь, не хочу пропустить ни минуты с ним. — Помнишь, что я тебе говорил? Я хочу быть не просто твоим первым мужчиной. Я хочу быть твоим мужчиной. Но я так и не знаю, примешь ли ты меня всего…
Да, я помню. Тогда я была готова, но с тех пор столько всего изменилось…
— Есть кое-что в моей жизни, о чем я не хочу, чтобы ты знала. Нет, не измены… Не криминал… Впрочем, сейчас криминал — это попросту бизнес. Это даже не настоящее, это прошлое, но все равно…
Надеюсь, он не заметил, как я медленно выдыхаю.
— Но знаешь, что беспокоит меня больше всего? — я храбро качаю головой, а он продолжает. — Даже если ты узнаешь, даже если не примешь меня, я не смогу тебя отпустить. Я не знал, что любовь — это так… неразрывно.
И нескончаемо больно, если любит один, а второй — позволяет. Я знаю. Я помню. Я несколько месяцев провела без него, любя, ожидая, надеясь, будучи в лапках недругов, когда он боялся меня полюбить, боялся поверить. Да, любовь причиняет боль, и поэтому я постараюсь не доставить ее никому. Даже мужчине, который предал меня. Мужчине, который мне не поверил.
Я, быть может, и ошибаюсь и не раз поплачусь за свою ошибку, но по-прежнему думаю, что сила не в мести,
Мне выпала честь стать объектом мести потомков аристократов. Мне, единственной из трех жен. Первые две догадались сами уйти, а я… девочка заигралась, девочка потерялась в огромном дворце и ее быстро вышвырнули. Не без помощи Яра. И вот именно этого я простить не могу. Не холода под своими коленями, не колких плит, по которым ползла, не молчания челяди, которая видела все, но боялась вступиться и потерять хлебное место.
Он должен был быть со мной рядом, но был против меня. И пока у меня нет доказательств, что что-нибудь изменилось. Кстати, о главном, о том, что вовсе не подлежит прощению…
— Что было в том пузырьке?
Он не отводит глаза, не тянет паузу, не пытается выкрутиться или сделать вид, что не понял.
— Приворотное зелье. Так мне солгали.
— То есть, ты хотел приворожить меня и затем выбросить? — Я начинаю истерически хохотать. — Ты действительно думал, что это сработает? И мечтал, небось, как я буду кружить под твоими окнами, и просить меня полюбить? Если выживу. А у меня не было шансов!
Его руки отводят пряди моих волос от лица, пытаются успокоить, но я вырываюсь. И продолжаю смеяться — уже не так громко, не так надрывно, но мне все еще жутко смешно. То есть, смешно мне до жути.
— Я уже был накачан наркотиками, когда мне подсунули это зелье, когда сказали, что только так я верну твои чувства. По-другому не сможешь, не простишь, не забудешь…
— Не смогу. Не прощу. Не забуду, — соглашаюсь я, идиотски хихикая.
А он все равно не бросает меня, ждет чего-то, что-то высматривает, к чему-то прислушивается, а потом, не дождавшись, не высмотрев, говорит:
— Я хотел, чтобы ты любила меня, потому что понял, что приму тебя даже с чужим ребенком, даже после того, как увидел своими глазами, как ты кончала с другим.
А вот здесь моя психика не выдерживает. И я рвусь из объятий, бегу из машины, спотыкаясь на каблуках, путаясь в шубе, не оглядываясь, хотя хочу оглянуться.
Я не плачу. Нет, я не плачу. Это снег, белый, пушистый, влажный — прикоснулся к ресницам. И я не сажусь на ступени — я просто споткнулась. И лестница вовсе не грязная, и мне плевать, даже если не так. Я не плачу. Нет, я не плачу. Я сильная.
Отдышавшись, утерев лицо рукавом (клатч с салфетками остался в машине), поднимаюсь на свой этаж. Нет ключей — не беда. Дом не пустует, в нем ждут, в нем никто не предаст, в нем меня любят любую.
— Эй, а еще позже нельзя было вернуться? — пыхтит Егор, стягивая с меня шубу.
Он, кажется, и не заметил, что минуту назад я была очень не в духе. Кажется, не заметил, что по ресницам моим таял снег. Бухтит, крутится возле меня, подталкивает к кухне, а потом, почесав макушку, подпихивает в зал.