Дыхание розы
Шрифт:
Аньес охватила паника. Она боролась с желанием закричать, бросится к двери и застучать в нее кулаками, умоляя, чтобы за ней пришли. Вдруг они притворятся, что забыли про нее? Вдруг ее оставят умирать от жажды и голода? Вдруг они будут ждать до тех пор, пока она не сойдет с ума, чтобы заявить, будто она была одержима бесами?
Этот человек, который схватил ее за щиколотку и заклинал умереть как можно быстрее! Он знал. Он знал, что годы предварительного заключения могли длиться вечно под тем предлогом, что в ходе расследования возникли новые трудности. Он познал лишения, унижения, пытки, продолжавшиеся неделями. Он познал страх и уверенность, что из рук инквизиции практически невозможно вырваться.
Замолчи! Он ждет,
Если ты признаешься, ты будешь гнить здесь до тех пор, пока за тобой не придет смерть, а Матильда и Клеман последуют за тобой. Он поведет дело так, что объявит тебя вероотступницей, а, по их мнению, это самое тяжкое преступление. Не забывай: у него нет ни капли жалости. Благодать не снизойдет на него, он этого не хочет. Сопротивляйся.
Увещевая себя, она вдруг прониклась ошеломляющей уверенностью: Флорен забавлялся. Какой бы нелепой ни казалась эта мысль, но Флореном двигали не алчность и, уж конечно, не вера. Им двигало желание мучить. Он любил рвать, бичевать, вспарывать плоть. Он любил заставлять своих жертв вопить от нечеловеческих страданий. Она была его новой игрушкой.
Аньес почувствовала во рту привкус желчи. Ее сотрясали рыдания. Клеманс… Клеманс, ангел мой, благослови меня чудом! Удостой меня чуда! Сопротивляйся!
Замок Отон-дю-Перш,
сентябрь 1304 года
Жозеф старался не выдавать своего удовлетворения. Юный Клеман учился с удивительной легкостью и демонстрировал свой восторг так естественно, что старый еврей, врач Артюса д’Отона, был польщен.
Тем не менее ребенку пришлось убеждать, а графу — настаивать, прежде чем Жозеф согласился учить Клемана. Мысль, что ему предстоит объяснять, вбивать красоту науки в эту юную голову, заранее утомляла Жозефа.
Но вскоре врач был поражен обширными знаниями ребенка, приобретенными им ранее. Он даже выходил из себя, заставляя его замолчать, когда Клеман говорил о медицинских истинах, известных очень узкому кругу ученых, поскольку о них было лучше не упоминать, чтобы не подвергать себя преследованию со стороны Церкви.
— А почему надо лгать, если знаешь истину, столь прекрасную, что она могла бы избавить от страданий и смерти?
— Потому что знание — это власть, дитя мое, а те, кто владеет знаниями, не собираются ими делиться.
— Они всегда будут обладать знаниями?
— Нет. Видишь ли, знания сродни воде. Даже если ты сожмешь пальцы настолько сильно, насколько сможешь, вода все равно утечет капля по капле.
Прошло несколько недель. Жозефа подкупал этот живой ум, а возможно, и желание, надежда передать те огромные знания, которые, как он боялся, могли исчезнуть вместе с ним.
Почему он покинул Болонью, свой знаменитый университет? Жозеф был достаточно честен, чтобы признать: на такой шаг его толкнуло своего рода высокомерие. Салерно и Болонья были инициаторами перевода трудов великих греческих, иудейских и арабских врачей. Несмотря на огромный приток знаний, когда эти ставшие наконец понятными произведения сделались доступными многим, остальной Запад упорно цеплялся за практику, опиравшуюся скорее на суеверия, чем на науку. Постепенно Жозеф проникся убеждением, что он был посланцем этой революции в медицине. Но он заблуждался. Жозеф приехал в Париж в 1289 году. Он думал, что его искусство, желание использовать это искусство для всеобщего блага спасет его от антисемитизма, свирепствовавшего во Франции. Он вновь заблуждался. Через год дело еврея Джонатана [6] , обвиненного
6
Суд над Джонатаном состоялся в Париже в 1290 году.
— Несколько месяцев назад умер мой единственный сын. Смогли бы вы его вылечить, мессир врач?
— Не знаю, монсеньор, поскольку я не знаю, какими были симптомы болезни, которой он страдал, хотя мне говорили о вашей ужасной потере. — Слезы выступили на глазах старого врача. Покачивая головой, он шептал: — Ах, малыши, малыши… Они не должны умирать раньше нас.
— И тем не менее… Он был хрупкого телосложения, как и его мать. Она часто болела, ее лихорадило, у нее была бледная кожа, а из самой крошечной ранки обильно текла кровь. Она часто жаловалась на усталость, головные боли, необъяснимые боли в костях.
— Он был зябким?
— До такой степени, что его комнату отапливали до самого лета.
Артюс немного помолчал, а потом сказал:
— Как случилось, что еврей выбрал для своей практики наш край?
Вместо ответа Жозеф покачал головой. Артюс продолжал:
— В настоящее время быть евреем — это очень опасно во Французском королевстве.
— Это опасно уже давно и во многих королевствах, — поправил графа врач с невеселой улыбкой.
— Вместе с арабами вы считаетесь лучшими врачами в мире. Вы оправдываете эту репутацию?
— Судить об этом должны мои пациенты.
Артюс, которого после смерти Гозлена ни на мгновение не покидала печаль, позволил себе каламбур, который долгие месяцы траура и страданий сделали немного вымученным:
— Если они это засвидетельствуют, значит, вы их вылечили, что гораздо лучше результатов, которых удается добиться нашим врачам.
Наконец Артюс решил задать вопрос, который давно его мучил. Дрожащим голосом граф сказал:
— Мой врач охотно прибегал к кровопусканиям. Они внушали мне беспокойство, но он казался таким уверенным.
— Ах… до чего же они любят пускать кровь! При болезни вашего сына кровопускания абсолютно бессмысленны. Если судить по вашему описанию, мальчик все равно умер бы.
— Как вы думаете, какой болезнью он страдал?
— Слабостью крови, которая часто встречается у маленьких детей и стариков, которым перевалило за шестьдесят. Не исключено, что эта же самая болезнь, но в менее выраженной форме, унесла мадам вашу супругу. Это неизлечимая болезнь.
Как ни странно, но подобный диагноз немного утолил глубокую печаль графа. Значит, причина смерти Гозлена заключалась не в ошибках врачей, а следовательно, его собственных, но в злом роке, противостоять которому никому не под силу.