Дыхание в басовом ключе
Шрифт:
– Кирюша, родненький, – выдавила я из себя сквозь смех через несколько минут. – А теперь серьёзно. Что. Ты. Здесь. Делаешь?
– Вита, у тебя истерика. Принести воды?
– Лучше водки, – я ещё раз хохотнула и пошла в зал искать олежкину заначку. – Сейчас. Где-то тут было...
– Вита! – закричал он мне вслед, пытаясь перехватить за руку.
– Не ори, – я увернулась. – Даню разбудишь.
– Он здесь?
– А где ещё ему быть?
– Можно мне его увидеть? – Кирилл шёл следом за мной, и когда я, опешив от этой просьбы, застыла среди зала, прижался к спине и, обняв
– Нет, – всю весёлость, или истерику, или что там это было, как ветром сдуло. Остался только ледяной комок чего-то колючего и жутко паскудного в животе. – Нет. Не можешь. И убери руки.
– Я так соскучился, солнце...
– Я сказала, руки убери!
– Ты мне не веришь, да? – Кирилл отпустил меня, но продолжал стоять вплотную к спине, так что я чувствовала его дыхание у себя на затылке.
Правильно, мы с ним одного роста. Это не он низкий, просто я высока для девушки. Вспомнились наши вечные перепалки – он запрещал мне покупать обувь на каблуке. Не любил чувствовать себя ниже меня. А я любила вставать на цыпочки и раздувать белобрысые пряди на макушке. Он так смешно фыркал в ответ. А ещё, целуясь, мы всегда смотрели прямо в глаза друг другу.
Воспоминания накатили безжалостно, как волна цунами, сминающая береговую линию.
Парные татуировки на предплечьях: у меня на правом, у него на левом. Когда мы вставали рядом, плечом к плечу, абстрактные рисунки неожиданно сливались в одно объёмное сердце, бережно зажатое в ладонях. Всех это так умиляло. Пару лет назад я пошла в салон и набила поверх банальную бабочку.
Не хочу вспоминать. Не хочу. Не хочу!
И вдруг – как вспышка света, разгоняющая непроглядную темноту ночи, как спасительный глоток воздуха для утопающего, – другой поцелуй. Лицо, медленно склоняющееся к моему. Чужая рука на талии властно прижимает к худому поджарому телу, заставляет далеко откинуть голову, чтобы заглянуть в глаза. В эти невозможные наглые циничные зелёные глаза. Сухие горячие губы. Самоуверенный шёпот. Дрожь в ногах.
– Нет, Кирюш. Не верю.
– Вита...
– Тебе пора уходить.
– Нам надо поговорить...
– Нам не о чем говорить. Уходи.
– Вита... – очередная попытка обнять, но наваждение уже прошло. Я не злюсь. Я не мщу. Я просто не хочу вспоминать.
– Сейчас Олег вернётся. Не думаю, что ты жаждешь встречи с ним, – я вывернулась и вышла в коридор. – Не знаю, в какие игры ты играешь, но избавь меня от участия в них.
– Никаких игр, солнце, – такая уверенность в этом горячечном шёпоте. Я почти верю. Почти. – Можешь злиться, у тебя есть на это право. Но, ради Бога, не отвергай меня! Я прошу ещё один шанс!..
– Сколько пафоса... – я едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться. – Ты пересмотрел голливудских фильмов, Кирилл. У нас с этим проще. Ты ушёл. Всё.
– Нет, не всё! – да что ж он всё время пытается меня облапать? – Дай мне доказать тебе...
– Я не учитель математики, – перебила я. – Не надо мне ничего доказывать, – широко распахнула дверь и впихнула ему в руки какого-то идиотского плюшевого медведя. Это он Даньке принёс? Господи, он даже не знает, что у мелкого аллергия на плюш! Ну чего ему от нас надо-то? – Уйди уже. Просто уйди...
Он всё же поцеловал меня. Вскользь, как клюнул в губы. И быстро отстранился, не дав отпечатать на щеке бордовый след от ладони. Зачем? Неужели думает, что внезапно расплывусь лужицей у ног. Господи, за что мне это?
– Я ещё вернусь, и мы поговорим, – звучит как угроза. – Я хочу видеть сына!
Я резко захлопнула дверь прямо ему в лицо и обессиленно сползла по стенке.
Хотелось пойти и вымыть рот с мылом. Хотелось водки. Хотелось кого-нибудь ударить. Но сил встать не было. Совсем.
Как же часто я мечтала об этой нашей встрече. Лёжа одинокими ночами в своей постели представляла, как в один прекрасный день он появится на пороге, весь такой родной и до боли знакомый, и скажет те самые слова: “Ты нужна мне. Я вернулся за тобой. Я хочу видеть нашего сына.”
Люди, будьте осторожны в своих мольбах. У Бога странное чувство юмора, он может исполнить их в точности.
Всё было не так. Всё. Его тон. Моя реакция. Всё! Абсолютно всё.
А ещё мне стало страшно. Я не понимала, что ему от нас нужно. Во внезапно вернувшиеся чувства или проснувшуюся после пятилетней спячки совесть я не верила ни на одну секунду. Слишком легко он от нас отказался. Слишком свободно дышал все эти годы. Зачем мы ему? Вот нам он точно не нужен. Ни в каком качестве. А мы ему зачем?
Не бывает так в жизни. Так что же такое произошло, что заставило эгоцентричного Кирилла вымаливать и унижаться? Всё и всегда крутилось вокруг него. Даже когда мы были вместе... Нет, скорее, был он, а я присутствовала рядом.
Меня вполне устраивало такое положение вещей. Я из тех женщин, что предпочитают держаться в тени, обеспечивая надежный тыл, давая опору своему избраннику, подстраиваясь под него. Хранительница домашнего очага – вот кем я себя видела. И искала мужчину, который мог бы стать мне несокрушимой стеной, закрыв собой от всего мира.
И Кирилл изначально показался мне именно таким человеком. Я уже говорила, что из рук вон плохо разбираюсь в людях? Олега произошедшее тоже застало врасплох. Он до сих пор корит себя за то, что не разглядел, не защитил. Отец, царствие ему, правда, Кирилла терпеть не мог, но кто же слушает родителей, когда любовь застит глаза?
Это потом я уже поняла, почему папа так сопротивлялся нашим отношениям. Всё защищала жениха, выгораживала, хвасталась его успехами. А ведь отец никогда и не сомневался в его способностях, не считал никчемным или неспособным содержать семью. Он просто видел – Кирилл не тот человек, что нужен мне. А я – не та, что нужна ему. И оказался прав.
И вот он вернулся. Привычный жить, не оглядываясь на окружающих, почему он вдруг возжелал взвалить на свою шею такую ношу, как ребёнок?
Боже, ребёнок! Спёрло дыхание. Пулей взвившись с места, я буквально влетела в нашу с Даней комнату.
Сопит. Широко раскинувшись на кроватке и обнявшись с любимой игрушкой – двести раз штопанным-перештопанным тряпичным зайцем. Мы зовём его Гадя Петрович. Потому что ничерта не понятно, какого оно пола. Застиранное сизое, некогда нежно-сиреневое, убожество. Уложить Даню спать без него смерти подобно.