Дым отечества(часть первая)
Шрифт:
— Мне хорошо платили, — говорит Колета. — Маленький брал половину, но половина от медяшки — это мало, а половина от флорина — это деньги. Я так, — она развела руками, — хожу, чтобы ребят не смущать. А то, когда знают, что у тебя есть, может нехорошо выйти. Да и пристают меньше.
— А ты видела господина коннетабля? — невпопад спрашивает колдун. Парсы тоже как своего макового сока накурятся, так ты им про одно, а они тебе — про другое.
— Кто ж его не видел, — удивляется Колета. — Издалека, конечно…
— Хорошо, — чему-то улыбается ворона. — Значит, Маленький тебя продал. Кому? Опиши их.
— Тех, кому продал, я не видела, — мстительно отзывается Колета. — Видела тех, кто меня забирал. Совсем заречные, из них порт не выветрился. Двое, один молодой совсем, деревня-деревней, с севера, светлый, но мелкий, и все на ножик свой налюбоваться не мог. Второй постарше и местный. Щербатый, рыжий, ростом с вас и за собой следит, стрижется, бреется. Стригся. Его точно зарезали, те, новые.
27 сентября, ночь Господин секретарь альбийского посольства в Аурелии смотрится в зеркало.
Зеркало — два локтя шириной, пять локтей длиной, черная резная рама, наследство от предыдущего посла — с изумлением глядит на господина секретаря посольства и пытается опознать в слегка чумазом орлеанце среднего положения и неопределенного занятия человека, которому дозволено после заката солнца находиться на втором этаже посольского особняка. Тип мелкий, щуплый, всклокоченный какой-то, камзол на нем из дорогих и щегольских, но скроен по моде позапрошлого года, кое-где бархат потерся, шитье наполовину обтрепалось; штаны с кое-как залатанной прорехой под коленом; рубашка видывала такие виды, что ее уже и городской стражей не напугаешь. А именно к городской страже и хочется воззвать зеркалу: грабят! Средь ночи — грабят, откровенно, нахально. Залез вот этот недомерок во всем своем придонном великолепии и смотрится тут в посольское зеркало. За посла себя выдает!.. Негодяй! Негодяй, соглашается щуплый тип, а то ты не знало, милое. Ты на меня уже не первую неделю смотришь, привыкнуть пора. Не-годяй. Никуда не гожусь. Два месяца уже не высовываюсь. Разленился и отупел.
И вообще мир — несправедлив. Ну почему у меня волосы на теле светлее, чем на голове, а? С таким цветом нормальной щетины еще бы дня три ждать — но куда там, послезавтра приглашение очередное. Да и время поджимает. Придется щеголя строить. Пока сомнительный тип доберется от сердца города до приречных кварталов, он окончательно пропитается местным воздухом — тьмой, дымом, водой, навозом и отбросами, рыбьей чешуей и потрохами, мыльной пеной и песком, золой и щелоком, известью и кирпичной крошкой, горелым жиром и сладкой патокой. Станет неотличим от десятков таких же сомнительных типов, рассекающих ночь с изяществом ужей в траве, с блеском ужей в ручье. Тут сверкнет фальшивый камень в перстне, там — полированная сталь ножа, за углом — медная монета за привялый букетик цветов, какой же щеголь без букета за воротником, даже ночью, даже если идет по нехорошим делам; не потроха же с навозом нюхать прикажете? А по хорошим делам идти и не хочется, и не нужно. Господи, благослови Компанию Южных Морей торговым прибытком по самые кисточки шляп — чтобы у них сил и времени не было ни во что иное соваться. Плел себе малыш Ричард Уайтни паутину, тихо, осторожно, с пользой — и дней за десять выцепил бы, что ж это за пергамент по орлеанскому низовому миру как незакрепленная пушка по корабельной палубе носится. Так нет, мэтру Эйвери дома не сиделось, ночью не спалось, а все хотелось показать, что у Компании руки и уши никак не хуже, чем у Трех Служб будут — и свой не свой, на дороге не стой. Полез… и всплыл. А следом Уайтни отправился паутину свою восстанавливать — и тоже пропал, но, к счастью, пока не выплыл. Мальчика было жаль, мальчик подавал надежды, старался как мог, учился — и рос не останавливаясь. Еще больше было жаль трудов, вложенных в мальчика за последний год, трудов не пустых и вполне приятных. Впрочем, важнее всего был загадочный пергамент, вокруг которого развелось уже слишком много покойников, слухов, сплетен, драк и суеты. Вся совокупность причин гарантировала, надежно,
как Компания — выплаты по векселям, что заниматься этим делом придется послу Ее Величества королевы Альбийской лично. Несмотря на все запреты — к большой радости. Наконец-то, работа. И жаловаться никто не станет. Дик Уайтни приходится родней слишком большим людям — не просто в столице, а в Тайном Совете — чтобы кто-то посмел поставить послу в вину чрезмерно рьяные попытки его спасти. Концы есть. Средства давления — найдутся. Проходимец смотрится в зеркало — морщины, полуседые волосы, черные глаза, серые мешки под ними, шелушащиеся тонкие губы, дыры на месте двух зубов, подбородок кажется округлым из-за вкладышей во рту… нет, ни студента Кита Мерлина, несколько лет прожившего в Орлеане, ни сэра Кристофера Маллина, особу почтенную, в этом уродце не узнать. Зеркало вполне согласно: не узнать. Могло бы, уже стражу бы во весь голос вызывало, пока проходимец что-нибудь не стащил, да хоть посеребренный подстаканник со стола, невелика ему цена, а все-таки обидно. Значит, можно и выныривать в городскую ночь — через черный ход, по дворам, через крыши обходя городскую сердцевину, где стражники такого прохиндея сначала огреют по голове древком, а потом будут разбираться, кто таков. В естественную среду. В приречный квартал, из которого не вернулся Дик Уайтни. Добрые жители Орлеана, как и велят им хриплые голоса стражи, спят спокойно. Даже тем, у кого нет лишней монеты на горсть угля, еще не холодно: сентябрь на исходе, ночи стоят сухие и теплые. Бодрствуют только жители недобрые, а этих в столице чуть больше, чем кошек — и все в темноте серы, плохо различимы, если не желают распустить друг перед другом или подружкой хвост. Деловой человек не желает ничего подобного, у него — сразу видно по походке и выражению лица — есть занятие поинтереснее. Дважды в проулках возникает шевеление, сгущается что-то — и так же рассасывается. Не потому, что узнали идущего… потому что опознали походку и еще парочку примет. Свой такой же, пустой — и очень опасный. Проплывай мимо, угорь, счастливого пути. Дымные улицы, тухлый запах из полузакрытых канав, что режут мостовую вдоль,
где по обочине, а где и посередке, брусчатка — то новая, горбатая, то уже много повидавшая, битая и выщербленная, до верхнего края утонувшая в уличной грязи… никто не будет убирать эту грязь, новую мостовую просто положат сверху и она тут же начнет вспухать и проминаться в угоду тому, что лежит под ней. Видишь промоину, знай, что под ней — история. Щуплый тип смеется про себя. Сейчас на этих улицах разыгрывается интересная история. Впору даже не на дешевый листок в три краски и не в кукольный театрик, а куда-нибудь посерьезней — с дюжину трупов на дне, таинственный документ, убитый купец, пропавший мальчик. Беда в том, что если документ настоящий, о нем же не напишешь — государственная тайна. Значит, придется что-то придумывать, менять. Да оно так и веселее…
Зайти в одно заведение без вывески, без факела при входе, в другое, в третье. Тут хлебнуть кислого, дешевого вина, там съесть ломоть жесткого даже после тушения мяса, пожалеть вслух, что это не кошка, кошка мягче будет, а это,
наверное, тот самый осел, на которого Иосиф сажал Марию с сыном во время бегства от царя Ирода, если не просто царь Ирод собственной персоной. Переговорить с одним, с другим, с третьим. Доподлинно узнать, что да, был здесь вчера белесый
Ришар, тот, что нотариус-недоучка, а ныне наводчик у Кривого Жака. Расспрашивал. Разнюхивал. Видимо, Жак его и послал… но отсюда белесый пошел к Жозефу-скупщику, видимо, дело какое-то было. Жозеф не тот, что с прогнившим носом, тот еще по весне помер, а племянник его, и тоже Жозеф, и тоже скупщик, так что все то же, только нос пока на месте. Там же, да. За углом, вниз и где бочка рассохшаяся стоит… И вот у этой самой бочки шевеление в темноте не пожелало затихнуть и рассосаться, а вовсе наоборот, сгустилось до того, что дышать и жить сразу стало тесно. У людей, прикрывающих Кита поверху, был приказ — не влезать до последней крайности. Что значило — скорее всего, не влезать вообще. Ну посмотрим, что это за новости. Так тщательно меня сюда наводили — неужто просто в засаду? У бочки клубилось, щетинилось металлом, вытягивало и вбирало назад острые крючья на щупальцах — и не собиралось вступать в объяснения. Собиралось убивать. Сходу, не спросив ни имени, ни цели визита. Двое — близко, в доме — не меньше троих, и те, кто за бочкой — уже заметили добычу, а те, кто внутри — вот-вот к ним присоединятся. И сзади — двое… уже трое. Попал, как между страницами книги. Сейчас будет любопытный угорь сплющен, только ребра хрустнут, и высушен, и на память вклеен.
Ни первая куча, ни вторая Китом не заинтересовались. Видимо, соскучились друг по другу — и теперь текли навстречу, схожие и по числу, и по умению, и по кислому духу грязи, который расплывался вокруг дерущихся. Слегка удивленный свидетель, вжавшись в стенку, наблюдал, как темный кривой переулочек вскипает ножевой дракой, жестокой, насмерть. Недоумевал.
И когда из другого проулка к той же бочке вываливаются четверо — совершенно, надо сказать, обнаглевшие четверо, привыкли, молодчики, что страшнее их в мире зверя нет — и застывают, поминая всю каледонскую и армориканскую нечисть от зимней охоты до хозяина смерти в непристойных, прямо скажем, сочетаниях, сэр Кристофер Маллин, полномочный представитель Ее Величества в Аурелии приходит к выводу, что для полноты картины этому пивному сбору не хватает только отсутствующего ныне в Орлеане герцога Беневентского. И что сцену эту он опишет обязательно. Вот так, как есть. Во всем ее идиотском великолепии. Но не сейчас. Не сию минуту. Пока две стаи городских «хозяев» — или одна местная с одной залетной — выясняют, чьи в проулке бочки, пока четверо каледонцев грозят пятому, проводнику-орлеанцу, всеми карами земными и небесными за то, что вместо честной сделки привел к засаде… Пока все это клубится,
бранится и теряет, слово за слово, тайны и ценные сведения, лучше слегка отойти. Недалеко. Точнее, относительно невысоко. Для начала — на крышу двухэтажной хибары Жозефа, из которой выбежали обитатели, а там поглядим. Нет, в этот суп мы не полезем — вон, еще по улице чьи-то клецки плывут, а вот эти, которые там на крыше — это не мои, это чьи-то еще сторожат, кто пожалует… а может быть, тех, кто побежит с поля боя, ловить собираются. Разбуженный городской голубь посмотрел на человека тухлым глазом, но связываться не стал и тихо снялся, ничего даже не сказав. Видно, решил — себе дороже. А если свеситься с карниза, осторожно свеситься, то можно крючком ставень подцепить… не бережется Жозеф, который с носом, или дружки его не берегутся. Подцепить, защелку сдвинуть, а защелка ржавая, он даже не видя ее, по слуху мог описать, как расположены на ней наросты, пятна и проедины, проверить, нет ли решетки, а дальше ныряем сверху внутрь, это только на вид страшно выглядит, а сделать проще простого — и риска никакого… ну нет же у них там внутри, скажем, армии, домик-то маленький.
Внутри пахло сыростью и застарелой пылью… и не оказалось не только армии — не нашлось даже человека, желающего оказать сопротивление. Тот, кто выбежал из дома наружу и бросился в гущу драки, был последним. А хозяин лачуги с текущей крышей сопротивляться не собирался. Он был уже признателен за вытащенный изо рта шпенек, обмотанный жесткой кожей. Не обиделся на то, что от тяжелого сундука его до конца не отвязали. Возможности хлебнуть из бурдюка ему хватило для крайней признательности к чужаку.