Дым отечества(часть первая)
Шрифт:
Дальше было еще забавней. Отдали ему Джона, третьего сына, которому до титула графа Хантли — два старших брата, и оба здоровьем не обижены, а Джон мальчишка славный, где надо горяч, а где надо — и послушен, в общем, с приемным сыном Огилви повезло куда больше, чем с родным, да и приемная мать, вторая жена Огилви-старшего, на него не жаловалась. Жаловалась она на Огилви-младшего-неприемного, и, судя по всему, основания для жалоб у нее были. Обделенный титулом и владением бывший наследник тоже в долгу не оставался. Так все это себе немирно и вертелось, пока старый Огилви не помер, отписав все, что мог, Джону. Его похоронили, выдержали траур — и Хантли настоял, чтобы приемный сын женился на приемной матушке… чтобы и приданое из семьи не ушло. Тут на дыбы поднялись оба предполагаемых супруга — дело как-то уж слишком пахло инцестом, да и Елизавета Огилви и правда Джону в матери годилась. Только для того, чтобы спорить с Хантли и при своих остаться, нужно быть все-таки Джорджем — в крови весенняя вода, а в голове — зубчатые колеса. Покричали жених с невестой… и сдались. Не сдался только обделенный изгнанник. Пытался решить дело силой — но куда ему тягаться против Гордонов. Пошел законным путем, подавая жалобу за жалобой. Еще при покойной регентше начал, и тогда же получил первый отказ, но не утихомирился. Десять лет так и прыгает, пытается отнять то, в чем ему отец раз и навсегда отказал. И не понимает, бедняга, что ничего ему не получить, даже если Мерей с Гордонами публично поссорится. Потому что себе дороже порядок менять. Земли-то, может, и отберут — а вот чтобы ему отдали, это вряд ли. Когда у нас хоть что-нибудь отдавали обиженному? Это нарушение традиции, даже кощунство, можно сказать. Можно. Но вслух в этой компании такого не скажет даже Джеймс. Если он трезв, конечно. Незаконный старший сын короля понимающе кивает.
— Чудо что за страна. Ни в одном доме нельзя говорить о веревке.
— Что-то вы подзадержались, любезный мой братец, — вместо подобающих приветствий говорит дражайшая сестрица, и немедленно поясняет, вслух, на весь замковый двор: — Ваша слава интригана, коварного пройдохи и, не побоюсь этого слова, сводника, прибыла на неделю раньше вас!
— Кого-о?
— Кого слышали. И не отрицайте. Кто еще мог бы сосватать лорду нашему канцлеру дело, за которое ратует духовный наш наставник? — Двор сер, снег бел,
небо под стать камням, у сестры зеленый плащ с золотыми шнурами, рыжеватые косы, румяные щеки, вся она — отрада взгляду.
— Это клевета, позорная и гнусная клевета, порочащая честь нашего рода! — а сестру следует неподобающим образом обнять, подхватить, провернуть на вытянутых руках и поставить на место. — На земли мир, во человецах благоволение — и это дела Господа Нашего, а я не имею к этому ни малейшего отношения.
— Врете, — приговаривает сестрица, припечатывает каблучком снег. Тень ее танцует по белому камню, по белому снегу двора, — Вы всегда врете и интригуете, интригуете и отпираетесь, отпираетесь и прикидываетесь, что и рядом не стояли.
Так вот можно подумать, что вы не родились, как все смертные, от матери с отцом, а от нашего батюшки отпочковались, как побег!
— Я и есть побег древнего и благородного… древа. И я должен был как-то отплатить Господу Богу за свершенное ради меня чудо.
— Какое чудо? — щурится Джейн. Не доверяет чудесам, совершенным во имя родного брата. Умница. Поземка танцует вокруг ее башмачков — и сама сестрица приплясывает от нетерпения. Снег не успевает заметать следы, ветер сдувает его с чисто выметенного ровного двора.
— Де Шательро. Подарил. Мне. Библиотеку. Кто бы мог подумать, что достойная благородная дама, жена лорда и хозяйка замка может так… громко и пронзительно выражать свое ликование. Вполне корыстного свойства, надо заметить: вместе с прошлой библиотекой сгорели и обожаемые сестрицей длинные брехливые истории о путешествиях в загадочные земли. И еще более длинные толедские рыцарские романы, со всеми их скрупулезными перечислениями подпруг и застежек, тоже сгорели… не жалко ни того, ни другого; но какая обуза для всякого человека иметь ученую сестру! Ученую, алчную и решительную. Лучше уж Вилкинсоны, право слово. С сестрой-то ничего не сделаешь, даже если поймаешь на грабеже…
— Вы ее оставили в городе? — спрашивает, и упирает руки в бока так, словно уже готова послать обратно в Дун Эйдин за книгами.
— Я немножко привез сюда. То, что вам понравится. Э… то, про что я уверен, что понравится. Сестрицын супруг возвращается только к вечеру: объезжал владения, немного поохотился, немного задержался в гостях у одного из арендаторов, так что был вдвойне благодушен — хотя, казалось бы, куда ж еще? Замечательный муж для Джейн: добрый, щедрый, обходительный, ни во что не встревает — и совершенно негодный родич. Потому что добрый и никуда не встревает. Надеяться на его помощь не приходится. Сомневаться в том, что, случись беда, он сестру убережет — тоже. Хоть тут все хорошо. Ужинали по-домашнему, то есть, досыта и еще немножко с запасом. По-зимнему: вдоволь мяса и хлеба, а рыбы, ягоды и овощей меньше. Зато похлебки из копченой пикши — вдоволь, да такой, что не везде сварить сумеют. Так и чувствуешь, как каждый глоток золотит изнутри глотку и нутро!
А суп из баранины? С морковью, репой, сельдереем и всякими другими кореньями? Ароматный, наваристый, настоявшийся в горшке. Покрытый прозрачными каплями жирка, подвижными, как ртуть. Тут мало знать секрет, надо еще иметь особенную удачу, чтоб за этот суп можно было душу Сатане продать и не жалеть о сделке. А пудинг с сухими фруктами и имбирем?..
Пили мало из уважения к сестрице… бедняжке еще долго разбавлять вино водой. Зато много пели. Удачный и уютный зять, как оказалось, очень лихо играл в «лису и гусей», причем за лису, в нападении. Потом будущая мать семейства и настоящая его глава снизошла — и раскатала их обоих. И за лису, и за гусей. За гусей даже быстрее. Потом они потеряли фигурку. Гусь был зеленым, обивка тоже. Искали долго, смеялись дольше. Устав смеяться, перешли к главному вечернему развлечению: новостям и сплетням. Этого добра у Джеймса хватало, учитывая, что Джейн с супругом в Дун Эйдине не были с начала осени, гостей принимали мало, сами выезжали тоже не слишком часто. Теплая размеренная жизнь даже не текла, стояла ровной зеркальной водой в пруду… и ряби на этой воде не хватало обоим. Новости товар скоропортящийся, а вот байки, сплетни и страшные истории замок будет с удовольствием повторять до самой весны. Джеймс помнил этот ритуал с детства. Стряпухи на кухне ловили матушкиного грума, прокравшегося за лепешкой, и начинали:
— А расскажи-ка нам как в прошлом году леди выезжала в столицу?
— Так я же на прошлой неделе!..
— А все равно расскажи, не ленись, послушать-то приятно… И Джеймс не стал лениться и рассказал, как де Шательро произносил речь в парламенте — и как после него словно черт из зеркала вылез обездоленный Огилви со своей жалобой.
— Сестра благоволит ему, — заметил Джон Стюарт. — И не зря. Он привел в порядок не только конюшенные службы, но и часть дворцового хозяйства. В наследники я себе такого тоже не пожелал бы, а вот в управляющие взял бы, не глядя.
— Да неужели, мой лорд супруг? — Джейн приподняла бровь. — Сердечно вас благодарю! Неужели вы забыли, за что отец изгнал его из дома и рода?
— Видите ли, леди моя супруга, я не его отец. И если бы мой управляющий обеспокоил мою жену, я не прогнал бы его, а повесил. Джон Стюарт — добродушнейший из зверей полевых, но тут веришь каждому слову. И драться не стал бы. Потому что не с кем. Перешли к вещам более приятным — как праздновали в Холируде Рождество, как мирились, как была одета королева, как принимала — и каким вовсе нестрашным украшением оказался ее новый музыкант. Джейн слегка скривилась — словно разбавленное вино ей кислило, и чем дольше слушала, тем хуже и хуже делалось вино. На прямое уже «да что там, совершенно невинные картины», наконец фыркнула и сказала, что все лето при дворе имела сомнительное удовольствие любоваться этими невинными картинами. И не в том беда, что они не так уж невинны — какое там, проще представить, что Мария сделала любовником свою кудлатую завитую собачку, чем это ничтожество, но не пробовал ли дражайший братец взглянуть на происходящее не своим ко всему привычным и затупившимся в Орлеане взором… а вот, скажем, как смотрит на это обычный горожанин. Или — лучше того — как бы смотрел бы, скажем, лорд Рутвен на такое поведение своей супруги с каким-то заезжим лютнистом. А?
— Рутвен? Этот в лучшем случае присоединится, — буркнул Джеймс. — В худшем отберет лютниста. Простите — но что ж это вы после еды и о Рутвенах… И я не орлеанским взглядом смотрю. Случись там Нокс он бы тоже ничего не углядел, кроме достойной всяческого осуждения любви к развлечениям и удобству. Сестрица призадумалась, покачала головой и торжествующе заключила:
— Значит, это он при вас притих. Потому что то, что видела я, было весьма неблагоразумно.
— Тогда давайте иначе, мудрая сестрица. Расскажите мне, что видели вы. — Поздравь себя, Джеймс, ты стал пугалом.