Дым отечества(часть первая)
Шрифт:
дама оскорбить не может, и потом, сам же ее сюда тащил, вместе с чепцом, правда, не этим. Что уж теперь…
— И клянусь именем Господним и честью своей, что любой верный слуга короны будет мне братом. — Главное ведь, ни слова вранья. Подумал еще — большая часть зала шутку не оценит, а Джордж наверняка сейчас хохочет. Не вслух, конечно, но от души. Что думает младший Арран, неважно. Ему это примирение тоже не сдалось совершенно, ни на какое место не нужно — но королева захотела, отец велел, Хантли дал понять, что пора заканчивать смешить друзей и врагов ссорой, вот все и сделалось. Придется терпеть. Вид у паршивца восторженный, сияющий просто. Во всех смыслах — что не шитье, то камни, но глаза горят ярче… видно их гранили лучше. То ли перед королевой выделывается — как для него каждое ее пожелание все равно что заповедь Божия, то ли и впрямь счастлив, что она над ним возвышается и длинной веткой его макушки периодически касается. Это у нас оливковая ветвь мира, надо понимать? В отличие от самих оливок в пищу не годится. А Арран уже заканчивает.
— И клянусь вам, — ох, дошутился я, кажется, — что буду вам верным братом. И не разгибаясь, кидается в объятия.
Господи, подумал Джеймс, Господь наш и Пресвятая Дева, и все Святое Семейство вообще, чины ангельские и архангельские, а также бараны в стойле — объясните мне, почему порой обнять живого человека, умытого и наряженного, противнее, чем перетаскать десяток покойников?! Потому, сказали чины архангельские в голове — голосом Клода — что мертвецы это удовлетворительный плод трудов праведных, а некоторые живые — упрек свыше в недостаточном усердии.
Представьте себе, что за окном зима и крыши внизу белы от снега. Представьте, что снег этот, там, снаружи, сейчас летит параллельно земле — и тем невезучим, что построили дома дверью к ветру, утром придется выкапываться. Но это — им. А вам тепло и светло. Новые стенные панели, без щелей, новая обивка, свечи,
зеркала. Темноте, камню и холоду не оставили шансов. А еще играет музыка — легко и ненавязчиво вплетаясь в разговор, поддерживая тему как третий собеседник. Пимент немного сладковат, но для зимы это даже хорошо, геометрический узор на кубке каждый раз напоминает пальцам о себе, добавляет к вкусу вина. А напротив, наполовину облокотившись на лютниста, сидит очень красивая женщина и говорит об интересных вещах. Эта женщина — ваша королева. Лютнист играет, словно и не замечая ни королевской вольности, ни беседы — молчит, а на него уже два десятка раз успели нажаловаться, мол, непочтителен, неподобающе ведет себя с Ее Величеством, вездесущ и во все суется. Как всегда, где не наврали, там преувеличили. Так, тихая бледная немочь в кудряшках и кружевах, а музыкант хороший, умелый — и чего ж надо нашим лордам? Хотя Мария могла бы быть и поосторожнее, но в тепле, безветрии, под струнный перебор об этом думать не хочется; лорды, сплетни, недовольство — все это остается снаружи, вне пределов золотой сферы света, музыки, слов. Предмет же разговора оказался бы трудной задачей для любого музыканта, кроме очень хорошего.
— И поскольку в наших краях южная лихорадка не водится, то я думаю, что нам открытых водохранилищ бояться нечего. Правда, открытую воду легче отравить или испортить. Но, в любом случае, главную цистерну нужно ставить здесь, на замковом холме.
— А откуда брать воду, Ваше Величество?
— Как думали раньше, из Комистона. Тридцать миль, не так далеко. Там хорошие ключи. Простой акведук можно построить и за три года. У королевы под левой рукой, только поведи — маленький столик для письма, отделанный тонким шпоном из разноцветного дерева. На нем не нитки, не пестрый шелк, не острые ножички и длинные иглы — перья, кисти, тушь, старые выскобленные пергаменты. Марии пошли впрок уроки чертежного искусства, полученные в Орлеане. Ее эскизы точны, соразмерны, изящны.
— Это, Ваше Величество, славный замысел, и если удастся его воплотить — выгоды вполне очевидны. И еще более очевидно, что три стабильных года сами по себе необыкновенная выгода для столицы, для страны, потому что уже два в относительном мире, сравнительном покое мы все-таки прожили, отсиделись за спиной Аурелии во время войны, удачно сыграли на море; и только дураку непонятно, что мир и покой нам вредны, даже сравнительные и относительные, полезны акведукам, дорогам и крышам, но вредны настроениям лордов.
— Я понимаю ваши сомнения, граф. И куда лучше могу понять ваше беспокойство двухлетней давности. Я тоже не верю, что лорды смогут оценить пользу от сладкой воды или красоту расчета… еще меньше я верю в радость и поддержку магистрата. Подумать только, водяные деньги внезапно будут потрачены на то, на что их собирали… Два года правления пошли Ее Величеству на пользу. Она уже не похожа на долговязую девчонку, пытающуюся напустить на себя царственное величие древних императриц с готских мозаик, и сообразительную как эти мозаики, у которых вместо ума — сплошь цветная смальта. Что-то она начинает чуять сама, без разъяснений, о чем-то догадываться без подсказок. А может быть и с подсказками, если план уже со всех сторон обсудил с королевой ее брат, наш дорогой лорд-протектор — он достаточно предусмотрителен. Но и готовность обсуждать такие планы — признак пробуждающегося рассудка. Запах корицы, имбиря, райских зерен, длинного перца, меда… еще чего-то, а, понятно, сосновой смолы, с той ветки, которой мешали пимент. В богатых домах пимент пьют с сахаром, а королева предпочитает мед — ей кажется, что так вкуснее. Эта ее прихоть нравится людям на улицах и трактирщикам нравится тоже. Она предпочитает мед, уют, хорошую музыку и разумную роскошь, а еще она начала предпочитать мир.
— Если строительство поддержат и мой брат, и лорд канцлер, — говорит королева, — прочим придется уступить.
Если не принимать во внимание, что Мария перегнулась через резной подлокотник и улеглась боком на колени к лютнисту (а заодно уперлась острым локтем ему в бедро, выдержка у этой кудрявой мокрицы что надо) — беседа просто безупречна, а выводы, которые делает королева, неоспоримы. Если подождать еще пару мгновений, то Ее Величество прямо обозначит, чего она хочет.
— Граф, вы не успели вновь поссориться с моим братом, а еще вы в старой дружбе с графом Хантли, он вам обязан — и вам ведь нравится мой замысел, верно? — задорно улыбается Мария, склоняя голову и делая просительные кошачьи глаза. Того гляди замурлычет. — Поспособствуйте ему, прошу вас.
— Я рад служить Вашему Величеству во всем — и Ваше Величество знает, что это не пустые слова. — Это и вправду не пустые слова. Магистрат будет недоволен, город будет недоволен, лорды просто передерутся, а уж что скажет Нокс, и представить не получится, но если акведук все-таки построят, то через три года королеву примется благословлять вся столица — если не весь Лотиан. Жест, но правильный жест — красивый, полезный. Императорский. А вот это можно и вслух. — Но возможность приложить слабые усилия к тому, чтобы моя королева вошла в сонм тех, чьими именами связаны города и течет вода — это не радость, это счастье.
Отчего бы Хранителю Границы, адмиралу флота Каледонии и так далее, доверенному лицу Ее Величества, не навестить после долгой разлуки альбийского посла? Нет решительно ни одной причины его не навещать — в конце концов, это попросту неприлично, пренебрегать гостеприимством альбийского посла, нашего дорогого друга и вернейшего помощника и даже где-то и заступника Джеймса Хейлза в ипостаси как Хранителя, так и адмирала флота, и уж вдвойне, втройне неприлично навещать альбийского посла тихо. Можно сказать, втайне. Можно сказать, украдкой — словно бы с неким неподобающим, преступным, да попросту подлым намерением. Нет. Ни в коем случае. Навещать нашего друга, помощника и заступника надлежит официальнейше — громко, торжественно, со свитой, с подарками. И даже с музыкантами, выдаивающими тошные, но парадные звуки из рожков. Кошка на плече сидит, как ловчий сокол на перчатке. Внутри — не менее радушный и яркий прием, даже не верится, что сооружен из чего попало на скорую руку. Вино из погреба — Джеймсу. Сливки с кухни — кошке. И надо сказать, лютнист в посольстве — не хуже королевского. Никак не хуже. Даром,
что и размерами — мебель мебелью, и рожей — разбойник разбойником. Хорош. Ведешь беседу, а самого так и тянет перейти на чужой ритм… подыгрывает послу, негодяй, в буквальном смысле слова. А как у вас погода — спасибо, замечательно, все снегом занесло. А как у вас погода — спасибо, замечательно, дороги развезло. А как у вас здоровье — спасибо, замечательно, гулял и простудился. А как у вас здоровье — спасибо, замечательно, я в жалобах тону. Вот получу еще одну про то, как Хэмиш Вилкинсон невесть где заблудился — и тотчас же пойду ко дну ловить на дне луну. Хэмиш — ну что, в сущности Хэмиш, скверным был соседом и погорел исключительно на своей наглости, потому что заблудился он на той стороне некоего ручья, где ему — и спутникам его, и скотам, и чадам, и домочадцам тем более, — делать было совершенно нечего. Притом был он там не просто так, а с целью разбойного нападения, можно сказать — удара в спину, и, между прочим, с намерением отомстить за сына, который, опять-таки, нашел свой конец не на той стороне, на которой надлежало бы, после погони по свежему следу, погоня же последовала — да, во всех смыслах, — за совершенно, совершенно недобрососедской вылазкой, нападением, хищением… ну, в общем, вы понимаете, да.