Дым в глаза
Шрифт:
Разговор все о Гольденвейзере и о Толстом. Никак про клюкву не вставишь.
Сзади меня длинный рыжий школьник. Внимательно меня разглядывает. Косится на мои брюки. Нечего гадать! Девятнадцать сантиметров. Понимаю, странная фигура для овощного магазина.
Скандал. Кто-то лезет нахально вперед.
— Я вас не видел.
— Не туда смотрели.
— Не слепая.
— Как не стыдно! Молодая.
— А старухе, так можно и без очереди?
Больше всех скандалит выцветшее пальто с собачьим воротником. Сама втерлась, а других не
В спор вступают почти все. Даже молодая женщина в рыжей лисе с печальным, утонченным взглядом.
— Ах, как не хорошо, когда без очереди!
Мы с длинным школьником ни звука. Переглядываемся. Мужская солидарность.
Новые старухи. Перед самым носом бойкая тетка взвесила без очереди кочан.
Я объясняюсь с продавцом солидно:
— Покрупнее. Ну еще один, помельче.
Очередь в кассу. Я смотрюсь в темное стекло. Кажется, Багрицкий писал: «Зрачки, в которых отразились капуста, брюква, свекла и морковь». А в моих? Нет. Я особенный, я отличаюсь от всех. Поэтому на меня обращают внимание.
С приветом! Еще одна тетка пристроилась впереди меня. Как ни в чем не бывало. Не смущается. Что они, сговорились? Или у меня особые электромагнитные колебания? Скандал затеять? Смотри, вроде проняло. Отошла в хвост.
— Два восемьдесят пять. За капусту.
И стоило так долго стоять?
Не успел я выйти из магазина с огромным кочаном капусты, растрепанный, в этаком пролетарском виде, как навстречу Лена!
Целую неделю я специально прихорашивался, хотел ее увидеть в университете. Так нет! А сейчас — пожалуйста!
— Привет, — говорю, — от капусты и от морковки!
— Привет, только в университете все равно не поверят: Серов — и вдруг капуста.
«…И так они разошлись, чтоб никогда больше в жизни не встретиться». Эта фраза, по-моему, из Драйзера.
Вот. Сижу я сейчас, и мне безразлично, что внутри меня электромагнитная буря, что мои электроны и протоны хотят есть. И мне даже безразлично, что мама похвалила меня за капусту. И все из-за Ленки!
Она мерзкая, хитрая девчонка! Трусливая. И вообще сволочь! Но я люблю ее. Это я понял сегодня».
ГЛАВА III
ЛЕНА СОКОЛОВА
После последнего экзамена за первый курс ее остановил высокий широкоплечий студент из факультетских гениев второго разряда и сказал:
— Я понял, кто ты, Соколова. Товарищ Блок посвятил тебе стихотворение:
Когда гляжу в глаза твои Глазами узкими змеи И руку жму, любя, Эй, берегись! Я вся — змея! Смотри я миг была твоя И бросила тебя!Ты Фаина. И глаза у тебя ледяные. Ты никого не любишь.
Лена рассмеялась и через день уехала с группой в колхоз. На месяц. На уборку. Вставать в шесть утра. И пить теплое, противное молоко. И по вечерам петь песни, если есть силы, или, свалившись, спать на сене, если слишком был трудный день.
В колхозе были ребята из других групп. Там она впервые обратила внимание на Серова. За ним тогда бегала Милка Жейц. А Серов ни за кем не бегал и ни на кого не обращал внимания (или только делал вид).
Однажды они встретились. Обменялись довольно долгим взглядом. И она слышала, как товарищ Серова сказал: «А она не люкс!»
Встречались девушки и лучше. Она это знала. Но не беспокоилась. Еще в школе на вечерах из-за Лены устраивали драки. Устраивали — это с ее слов. Но драки две произошли.
Однажды она была с Женькой и Мишкой, большими добродушными десятиклассниками. Ее пригласил танцевать довольно милый парнишка. Когда они кончили, Женька подошел к ее кавалеру: «Дай поправлю галстук». И парнишка отлетел в угол с разбитой губой.
Лена дала себе слово больше с ребятами не встречаться. Но иногда встречалась.
Она любила балет, оперу и особенно симфоническую музыку. На концерты она ходила только с папой. Совсем недавно в зале Чайковского, слушая траурный марш из «Гибели богов» Вагнера, она вдруг расплакалась. Папа теплой ладонью прижал ее голову к своему плечу: «Ты совсем у меня девочка!»
Эта девочка нравилась мужчинам. Почти всем. Даже прохожим. Когда она возвращалась одна из школы со второй смены, вечно находился какой-нибудь любитель идти за ней до дому. Парни пытались остановить ее на улице. Свой интерес к ней они выражали оригинально: приставали к ней, толкали ее в сугроб.
В метро находились любители игры в гляделки или просто кто-нибудь подмигивал и подфыркивал.
Больше всего возмущало ее их самомнение. Все они были уверены, что ей хочется с ними познакомиться. А лица некоторых были противные, маслянистые, носатые.
Получилось, что среди девчонок у нее не было подруг. Девчонки ее почему-то не любили.
Зато очень много ребят числилось ее друзьями. Один из них, тихий, невозмутимый пятикурсник Толя, был настоящим ее другом. Он никогда ничего не требовал.
Другие хотели кем-то стать для нее. На второй день знакомства они обычно рассказывали свою жизнь. (Женатые вздыхали при слове «жена». Холостые — не мальчишки, а люди с опытом — намекали на свои победы.) Каждый в собственных глазах был неотразим. У него всегда находилась какая-нибудь «последняя женщина» (конечно, очень красивая, за которой многие бегали, но, увы, она не в его вкусе), и он не знал, как от этой женщины отделаться. Причем у всех выражение лица, когда доходили до «последней женщины», было одинаковое: благородное, чуть насмешливое и в то же время страдальческое. Кстати, ни один из них не говорил, что его бросила какая-нибудь женщина. Удивительно, но все они, если верить их словам, только и делали, что разбивали сердца девушек, и, вздохнув с сожалением (мол, не хотели, но…), отправлялись испепелять дальше.