Дюрер
Шрифт:
Боже, наставь ходящих во тьме, вразуми их, избавь их от кровопролития, прекрати вавилонское непонимание Друг друга!..
Дюрер поднялся со скамьи, подошел к картине — и в ужасе отпрянул. Апостолы ожили в обманчивом лунном свете. Они вдруг стали отделяться от сковывающего их темного фона. Страшно вскрикнув, грохнулся мастер на пол, и тени, ринувшиеся на него изо всех углов, придавили его всей своей жестокой тяжестью…
Дюрер очнулся на постели в своей комнате, погруженной в полумрак. Он не помнил происшедшего. Старался вникнуть в то, что говорил склонившийся над ложем Эобаний, но смысл слов ускользал от него. В ногах, согнувшись в три погибели, сидел Вилибальд Пиркгеймер.
Несколько дней мастер
«Благоразумным, достопочтенным, мудрым и любезным господам. Хотя я давно уже намеревался преподнести Вашей щедрости на память мою недостойную живопись, я вынужден был откладывать это из-за слабости и незначительности моих работ, ибо я сознавал, что не мог достойно предстоять с ними перед Вашей мудростью. Теперь же, написав в недавнее время картину, в которую я вложил больше старания, чем в какую бы то ни было другую живопись, я не считаю никого более достойным сохранить ее на память, нежели Вашу мудрость…»
Художник ставил условие — одно-единственное: на картинах должны быть сделаны надписи. Он сам сочинит их. После некоторых колебаний Шпенглер с ним согласился, но сказал, что предварительно эти надписи будут представлены совету. Через день Дюрер передал ему текст, содержащий всего несколько фраз: «Все мирские правители в эти опасные времена пусть остерегаются, чтобы не принять за божественное слово человеческие заблуждения…» И все. Далее шли четыре цитаты — из Павла, Иоанна, Марка и Петра. Четыре точные выдержки из Евангелия. Предостережение Петра и Иоанна от лжепророков и сект и обличение Марком и Павлом падения нравов и развратного образа жизни.
Шпенглер понимал, что трудно возразить что-либо против Священного писания, но ведь Дюрер таким образом выражал свои собственные мысли, и они вновь не походили на «заверение в верности». Смысл его желания поместить на своих картинах именно эти цитаты оставался для Лазаруса открытым. Их можно было толковать по-разному. Можно было допустить, что раздельно они обличали и приверженцев старой веры, и безбожников, хотя изречения из Иоанна и Петра, направленные против лжепророков, явственно перекликались с заключительными страницами книги Пиркгеймера «Всем, кто желает жить благочестиво», где клеймились не только сторонники Мюнцера. Взятые вместе слова апостолов могли быть истолкованы как осуждение всего ныне происходящего в Нюрнберге, как призыв вернуться к единству и примирению. Шпенглер знал, что ему не добиться каких-либо пояснений от самого Дюрера. Он оставил это дело на усмотрение совета, скрыв, однако, от него свои сомнения.
6 октября 1526 года отцы города постановили внести в «Книгу совета» свое очередное решение, которым предписывалось: сообщить мастеру Альбрехту, что его картины понравились им и они принимают их в дар. Дюрер отказался от вознаграждения, совет тем не менее «оказал ему честь» и обязался выплатить сто гульденов ему лично, двадцать гульденов его супруге Агнес и два гульдена — слуге.
На следующий день к Дюреру
В городе сразу стало известно и о даре Дюрера, и о надписях, сделанных им на картинах. Они были названы «завещанием и предостережением» мастера своему родному городу.
Дюрер умирал — медленно, трудно. Смерть уже не приводила его в ужас, как прежде. Она воспринималась как освобождение от всех мук, как обретение долгожданного покоя. До сих пор он никогда не думал о том, что человек просто может устать жить. Завершив «Апостолов», он уже не брался за кисть, штихель тоже бездействовал. Все, что интересовало мастера, ушло в прошлое.
И он сам уходил… Но, покидая милую землю, не хотел ни в чем оставаться должником. Почти все полученные деньги Дюрер употребил на погашение оставшегося долга за дом у подножия бурга — 275 гульденов. Агнес теперь могла быть спокойна — ни один ростовщик не тронет ее.
Был у него еще один долг — основной, перед собратьями но искусству, — и все свои помыслы Дюрер устремил теперь на завершение книги о мастерстве художника. Работать было трудно — у него не осталось помощников. После суда над «безбожниками-живописцами», вышедшими из его мастерской, Дюрер не принял ни одного ученика, хотя ему рекомендовали многих. Вездесущий и все понимающий Андреа привел к нему мастера-гравера Шёна, хвалил его опыт и, самое главное, его бескорыстное желание помочь Дюреру. Новый помощник должен был готовить иллюстрации к труду мастера. Дюрер согласился. Он определил темы необходимых гравюр, достал старые наброски и даже попытался сделать новые. С грустью смотрел Шён, как старается мастер унять дрожь пальцев, выводящих некое подобие прямых. Трудно было сейчас представить, что эта рука могла некогда рисовать окружности, не прибегая к помощи циркуля.
По совету Андреа, Шён не сказал Дюреру, что основная цель, приведшая его к мастеру, заключалась в создании гравюры-портрета Дюрера. Ее собирались напечатать и распространить. Это был бы лучший памятник славному шоребержцу. К заговору Андреа присоединился и Хесс. Напугали они Шёна предстоящими трудностями: терпеть не может Дюрер своего старческого образа, давно уже бросил писать автопортреты и избегает зеркал. Рисовать тайком от мастера, которого он боготворил, Шён не мог. Поэтому честно признался в своих намерениях и, к немалому удивлению, получил согласие Дюрера, Мастер даже закрыл глаза на то, что Шён рисует его в профиль, хотя именно этого ракурса в своих изображениях терпеть не мог. Из-за горбатого носа. Но Шён этого не знал, и никто его не предупредил. На гравюре не походил пятидесятишестилетний мастер на самого себя. Исчезли морщины, волосы стали черными как вороново крыло. Этакий крепыш-ремесленник, которому все по плечу. Уважив просьбу коллеги, Дюрер не проявил ровно никакого интереса ни к самой гравюре, ни к ее судьбе. Прекратил он внезапно и работу над трактатом о живописи.
Новая тема завладела им полностью. На этот раз писал Дюрер быстро, не прибегая к посторонней помощи. Сразу набело — без черновиков. Удивился Пиркгеймер, когда узнал, что пишет его друг. Теперь, заставая Дюрера за столом, он как-то особенно пристально приглядывался к нему. Лишь после того, как Андреа отпечатал эту книгу и Вилибальд ее прочитал, он признался: опасался он, не тронулся ли Альбрехт умом от хвори, ибо название нового его сочинения гласило: «Наставление к укреплению городов, замков и пространств».