Дьюри
Шрифт:
А Оська уже не шевелился… И Виса, прижав окровавленную руку к груди, бросилась к Еллою.
— Отдай мне Оса, сын! Отдай… — приговаривала она, а Еллой заторможенно следил за ней мутным взглядом, — ну, зачем он тебе, маленький слабый мальчик? Ты же с ним играл, помнишь, Еллой? Как вы забирались на пасеку и воровали мед у старого Бакару?.. Это ведь Ос, Еллой!
А мужчина поворачивался медленно вслед за ней, и с его губ тонкой струйкой стекала слюна… Голова Оськи безвольно повисла, свесившись набок, а у меня рука не поднималась против крэббера, видя отчаянное лицо Висы.
— Ты, глупая… — забормотал
Его рука сильно дернулась в сторону, и тело Оськи полетело в стену… Я бросилась за ним, протянув к нему руки, и вдруг поняла, что движение его тела замедлилось, будто неведомые силы, поняв мою боль и страх за мальчика, остановили этот жуткий полет… И тело Оса уже не приближалось с безумной силой к стене, а падало, падало вниз… и я подхватила мальчика уже у пола…
Что-то творилось со мной, какая-то сила вмешивалась в меня и помогала, и, чувствуя ее, я обернулась к Еллою. Крэббер стоял, словно сомнамбула, выпустив из руки волосы Висы. Виса заплакала, закрыв лицо руками. А Еллой, словно забыв вдруг, зачем он здесь, покачивался из стороны в сторону и молчал…
Но через минуту он медленно шагнул вперед, наступил на диван, потом, все также с полузакрытыми глазами, шагнул на его спинку, диван начал заваливаться назад, однако, крэббера это не смутило… Подняв руки, он пальцами коснулся потолка и, повиснув лишь на них, подтянул все тело вверх. И встал на ноги, если можно это так назвать. Но он выпрямился в полный рост и вниз головой пошел к двери…
Прижав к себе тело Оса, я не отрывала глаз от этой тощей фигуры на потолке. И тут Ос вздохнул. Сначала тихо, прерывисто, словно долго плакал перед тем, как потерять сознание, и открыл глаза.
Еллоя уже не было… И лишь неясный шорох еще доносился некоторое время…
2
Оказывается, наступил вечер. Сумерки наползали из углов комнаты. А я все прислушивалась к тишине, мне казалось, что сейчас опять повторится тот неясный, зловещий теперь для меня звук. Я сидела, забившись в мягкую глубину кресла, и маленькое тельце Оса лежало неподвижно у меня на руках. Мальчик был жив, но очень слаб, словно Еллой вытряс из него остатки его и так невеликих сил.
Выжженный ковер с оплывшей сороконожкой на нем еще дымился, и если бы не Виса, то от костра, зажженного моей неумелой рукой, вспыхнул бы весь дом. Она словно заговорила огонь, который остановившись вдруг, стал угасать…
Виса же потом еще долго сидела на полу, прижав руки к лицу, и раскачивалась тихо из стороны в сторону. Однако, сквозь тягостное наше молчание скоро стало слышно ее бормотанье, заунывное, будто молитва… Она произносила слова то быстро-быстро, то растягивая и повторяя, и вдруг стало ясно, что это песня. Монотонный мотив ее бередил душу, заставлял вслушиваться в его неясные, тревожащие звуки… А Виса продолжала раскачиваться…
Я не понимала ни слова, но в какой-то момент увидела, что стена напротив становится прозрачной. Воздух дрожал на том месте, где она была только что, и стал виден лес… Я отрешенно думала, что, наверное, вот также выглядят миражи в пустыне…
А Виса Лэя все бормотала свою песню, иногда ее голос становился тонким, и тогда казалось, что песня сейчас оборвется… Но женщина горестно продолжала петь. И Ос, лежавший у меня на коленях, проговорил тихо:
— Еллой.
Да, за прозрачной стеной шел, пошатываясь, Еллой. Улла шел по мокрой от дождя траве. Метелки сушенницы хлестали его по омертвевшему, безразличному лицу. Словно слепой, он натыкался на деревья, останавливался, обходил их… Иногда его невидящий взгляд поднимался к темнеющему небу, но вновь бесцельно скользил вниз, будто что-то тревожило его, и он не понимал — что это… А Виса пела… Еллой отчего-то обернулся назад, равнодушный взгляд его сонных глаз скользнул по нам, но не увидел…
Виса теперь отняла руки от лица и опустила их, упершись ими в пол, будто силы покидали ее совсем и, продолжая тихо петь, не отрывала глаз от сына. А он двигался все медленнее, и, наконец, остановился и осел тяжело в высокую траву. Но мне все равно было видно его, упавшего навзничь, раскинувшего широко руки, взгляд матери следовал за ним по пятам, и я видела его ее глазами. Лицо его стало хорошим, будто то, что так сильно довлело над ним, вдруг отступило…
Слова песни становились громче и отчетливее, они все больше напоминали мне колыбельную. И Виса раскачивалась так, словно укачивала ребенка…
А Еллой закрыл глаза. Он спал и улыбался во сне…
Виса Лэя проговорила, повернувшись к нам:
— Я провожу вас домой, Олие. Здесь вам больше нельзя находиться.
— Я знаю, Виса Лэй, ты хочешь опять его забрать домой! Только уллы легко становятся крэбберами, и еще ни один из них не стал уллой!
Я молчала. Мне было отчаянно жаль эту маленькую, худенькую женщину. А Виса, устало закрыв глаза, ответила:
— Да, Ос. Но помнишь, я говорила тебе, забудь навсегда свои плохие мысли, они тебе мешают увидеть радость, а зачем тогда жить, хороший мой? Уходите все, я останусь с моим сыном, — добавила она, посмотрев на нас.
— Но что вы можете сделать? — тихо спросила я.
— Если не знаешь, что делать, делай то, что должен, — ответила мне Виса. — Он — зло, — голос ее сорвался, — но я не могу его убить… я так его люблю… Пусть спит…
И она замолчала. Ее усталые глаза неотрывно смотрели на лежавшего навзничь Еллоя, а губы шептали опять слова песни. Бублику выполз из-под дивана и положил морду на колени хозяйке, сидевшей на полу…
— Я могла бы помочь перенести вашего сына… — проговорила я, не надеясь на ответ, такое отчаяние было на лице Висы.
Но она улыбнулась и повернулась ко мне.
— Спасибо, Олие, но мне поможет Бакару, я позову его…
Уже у дверей, когда мы с Осом собирались выходить, Виса остановила нас:
— Подождите…
Вернулась она быстро, неся в руках Бублику.
— Заберите его… Ему с вами будет лучше, — Виса гладила пушистого зверька, — а про себя я теперь ничего не знаю. Не ищи меня, Ос э Лой, я сама вас найду, если это будет нужно…
Она смотрела и словно прощалась с нами. И, протянув Бублику мне, она больше не сказала ни слова. А Бублику лизнул ее в нос и заскулил, тоненько так, горестно…