Дзен футбола
Шрифт:
Наш диалог разворачивался в декорациях,? максимально приближенных к отечественным.* В этом северном штате течет Русская речка,; стоит малолюдная Москва, здесь водились Сол-* женицыны, боровики и слависты.*
Последние встречались чаще всего, во вся-» ком случае - мне. Местные их не отличают от I остальных, беззлобно терпя чужие ритуалы.» Что не так просто.*
Зимой еще ничего, а летом слависты тучами* слетаются на костры, чтобы до рассвета петь •? Плинские песни. Музыку знают все, но только (лмые непримиримые помнят слова. Привыкнув называть Россию «совдепией», они не пришлют перемен, и никому - после Колчака- не исрят. С молодежью у Цих нет ничего общего, кроме языка, конечно, - английского. С русским - безнадежно. Если письмо начинается?Уважаемый господин», его бросают, не читая («Гак, - учил меня секретарь Бунина Андрей «1сдых, - обращаются к лакеям, порядочному человеку пишут «многоуважаемый»). С литера-i \ рой - не лучше. После Куприна все не в счет. Иногда, правда, исключение делается для Шо-Юхова: все-таки - казак.
По понятным, увы, причинам их - удалых и хлебосольных - осталось немного. Но и уходят они с завидной решительностью. Один днем пригласил к ужину, а к вечеру умер.
– Где стол был яств, там гроб стоит, - твердо (»б ьявили домашние. Для покойного современником был скорее Державин, чем Евтушенко.
На место вымирающих приходит смена «бота-ющих по Дерриде». Они тоже поют сталинские песни, но не путаются только в припеве. Новую Россию они знают лучше, а любят ее еще меньше - по взаимности. Не покидавшие отечества коллеги не могут простить тем, кто на это решился, общего предмета занятий - родины.
Даже мне трудно не разделять негодование.* Изучать Россию из-за границы - все равно, что j тушить пожар по переписке. •
Отжатая от свинцовых мерзостей культура* поступает за рубеж готовой к употреблению • (в диссертацию). Этот дистиллированный про-* дукт удобен в обращении, но кому-то ведь при-; ходилось расплачиваться за его производство. «Природным иностранцам еще можно забыть их ', университетский комфорт, но свои слишком хо- j рошо знают, от чего они избавились.
В принципе русская - как и любая другая -; культура принадлежит каждому, кому нужна. Но* на деле есть право первородства, которое эми- I гранты норовят увезти с собой вместе с чече- j вичной похлебкой. J
Такое не может не раздражать. Поскольку у* меня самого рыльце в пуху, я и не жалуюсь, • только удивляюсь - силе чувств и непредсказуе-» мости их выражения. Навещая Москву, я хожу; как марсианин в прозрачном скафандре. Со • мной говорят, всегда помня, откуда я приехал,* и не совсем понимая, для чего. Незнакомые беседу начинают дружелюбно:* - Как ты пристроился, новый американец? j Старые друзья режут правду в глаза, хорошо* хоть об Америке:* - Буш? Наелся груш? Других вопросов не задают, да и на эти отве-i.i не ждут, стремительно переходя к родным новостям о начальстве. Все, что надо знать об Америке, тут и без меня знают, остальное - от нукавого. Да я, честно сказать, и сам о ней замываю уже в Шереметьево - то ли была, то ли «пилась. Россия - страна самодостаточная и центростремительная, чем она и напоминает мне Лимонова.
Я навестил его, когда тот жил в Париже наедине с портретом Дзержинского и фраком, ждущим нобелевской церемонии. Подробно поговорив о своих французских успехах, Эдик перебил себя из вежливости.
– Ну что мы все обо мне да обо мне. Как там у вас в Америке? Что говорят о Лимонове?
Примерно так рассуждает русская пресса, часто ошарашивающая меня заголовками вроде «Киркоров завоевывает Голливуд».
По-моему, эти патриотические утки - симптом геополитического невроза. Америка по-прежнему присутствует на дне национального сознания, но на поверхность всплывает лишь только тогда, когда американцы, сами об этом не догадываясь, горячо сопереживают русским интересам. Пусть любят, пусть не любят, пусть боятся, пусть жалеют, пусть завидуют, пусть презирают, пусть бранят, пусть учат, пусть игнорируют (конечно, демонстративно) - лишь бы по-» мнили. Непереносимо одно забвение, которым* Америка уязвляет чужую душу больше, чем все- «ми своими амбициями. J
Когда Хрущев посетил Америку, Аджубей на- • писал: «Москвичей будит радиозарядка, нью-* йоркцев - урок русского языка».;
Я сам в это верил, пока, к сожалению, не вы-* рос - с помощью той же Америки, преподаю- I щей болезненный урок безразличия. Не только» к нам, ко всем без исключения. Переводы со-* ставляют всего три процента от всех выходя-; щих в стране книг. Да и их читают, чтобы уз- • нать, за что иностранцы любят или - чаще - не* любят американцев. Америка ведь тоже самодо- j статочна и эгоцентрична. Она тоже окружена» зеркальными стенами. Ей тоже все равно, о чем; говорят по ту сторону, если говорят не о ней. • А между двумя не замечающими друг друга дер- I жавами толпимся мы, ненужные свидетели уни- j жения, твердо знающие, что Киркоров завоюет I Голливуд только тогда, когда прилетит в Лос-* Анджелес на летающей тарелке.
БЕСЫ: ОТЦЫ И ДЕТИ
а Достоевского я взялся, когда узнал, что Саддам Хусейн читал его перед арестом. Меня волнуют книги, к которым обращаются в минуты кризиса. Американцы обычно выбирают Библию, но это мало о чем говорит, потому что у многих, чему я иногда завидую, иных книг просто нету.
Другое дело - мой друг Пахомов, который взял с собой в больницу Ветхий завет, чтобы хоть перед концом понять насоливших ему евреев. Операция, впрочем, прошла успешно (для Пахомова, не евреев).
Не зная, какой роман отвлек Хусейна от последних минут свободной жизни, я остановился на «Бесах» - на «Идиота» Саддам был никак не похож.
Последний раз я читал «Бесов», когда был не старше Ставрогина. Теперь мне столько же лет, сколько было автору. Ровесников всегда читать интересней, но в юности их слишком мало, да и в старости немного, особенно - среди соотечественников. Так что приходится торопиться, на что Достоевский, собственно, и рассчитывал. Медленно его читать нельзя - как Акунина.
Книга ввергла меня в столбняк. Она была явно не о том, о чем мне всегда казалось. В пору юного инакомыслия у нас все знали, кого имел в виду Достоевский, но когда Политбюро исчезло, роман перестал быть пророческим. Бесы у Достоевского все-таки с направлением - идеалисты, готовые развалить державу, упразднив Бога. По-моему, в наше суровое время уже не осталось людей с такими широкими и непрактичными интересами. Разве что - Жириновский, но и он дает интервью «Плэйбою» за деньги.
Растеряв политическую актуальность, роман скукожился до детектива - с туманными мотивами и пейзажами: «Низкие мутные разорванные облака быстро неслись по холодному небу: очень было грустное утро».
Зато на месте романа идей прямо на моих удивленных глазах расцветала гениальная педагогическая комедия. Центральная фигура в романе вовсе не Ставрогин, которого ни один читатель не узнал бы на улице. Главный герой книги - учитель, Степан Трофимович Верхо-венский, воспитавший чуть не половину персонажей. Написав свою версию «Отцов и детей», До-СТоевский схитрил: последних он ненавидит, первых - высмеивает. Но «отцов» он все-таки понимает лучше «детей», а любит уж точно Польше. Хороший писатель знает, что лучший ( пособ спрятать дорогие мысли от критиков - отдать их дуракам. В «Вишневом саде» глубже Кех Гаев, в «Бесах» - Степан Трофимович. 1олько кто их слушает?