Дзен и искусство ухода за мотоциклом: исследование о ценностях

Пирсиг Роберт М.

Я — еретик, покаявшийся и тем в глазах всех остальных спасший свою душу. В глазах всех, кроме одного, который глубоко внутри знает, что спас я только собственную шкуру.

Я выживаю главным образом благодаря тому, что угождаю другим. Делается это, чтобы выкарабкаться, вычисляется, чего они хотят, а потом говорится то, чего им хочется, мастерски и оригинально, как только можно, и если убедишь их, то выкарабкаешься. Если б я на него не наорал, то по-прежнему оставался бы там; он же был верен тому, во что верил, до самого конца. Вот в чем

разница между нами, и Крис это знает. И вот почему иногда мне кажется, что он — реальность, а я — призрак.

Мы теперь — на побережье округа Мендосино, и здесь все дико, прекрасно и открыто. Холмы, в основном, покрыты травой, но под прикрытием скал и в горных складках растут странные текучие кустарники, изваянные постоянными ветрами с океана. Мы проезжаем мимо старых деревянных заборов, поседевших от времени. Вдалеке — старая, избитая непогодой серая ферма. Как можно здесь что-то разводить? Забор во многих местах сломан. Нищета.

Там, где дорога начинает опускаться с высоких утесов к берегу, мы останавливаемся отдохнуть. Когда я выключаю мотор, Крис спрашивает:

— Для чего мы здесь остановились?

— Я устал.

— А я нет. Поехали дальше.

Он все еще злится. Я тоже.

— Спустись на пляж и бегай там кругами, пока я не отдохну, — говорю я.

— Поехали дальше, — бурчит он, но я отхожу и не обращаю на это внимания. Он садится на обочину дороги рядом с мотоциклом.

Здесь густ морской запах гниющей органической материи, а холодный ветер не дает хорошо расслабиться. Но я нахожу большую кучу серых камней, где нет ветра, а теплом от солнца можно по-прежнему наслаждаться. Я сосредотачиваюсь на солнечном тепле и благодарен за то немногое, что есть.

Мы снова едем, и у меня в голове постепенно оформляется мысль о том, что он — еще один Федр; думает так же, как он, поступает так же, как он, ищет неприятностей на свою голову, увлекаемый силами, которые всего лишь смутно сознает и совсем не понимает… Вопросы… те же самые вопросы… ему надо знать все.

А если он не добивается ответа, то просто едет и едет дальше, пока его не получит, и это ведет его к следующему вопросу, и он снова едет в поисках ответа на него… в бесконечной погоне за вопросами, так и не видя и никак не понимая, что вопросы никогда не кончатся. Чего-то не хватает, и он это знает, и он убъет себя, пытаясь это обнаружить.

Мы делаем резкий поворот на вершине крутого утеса. Океан простирается бесконечно: холодный и синий, он вызывает странное отчаянье. Живущие на берегу никогда по-настоящему не знают, что олицетворяет океан для тех, кто живет внутри замкнутой со всех сторон суши, — какая это далекая мечта, присутствующая, но невидимая в глубочайших пластах подсознательного; а когда они приезжают к океану, и образы сознания сравниваются с подсознательной мечтой, возникает чувство поражения: приехали в такую даль и вдруг остановились перед такой тайной, которой никогда не постичь. Перед источником всего.

Гораздо позже мы въезжаем в город,

где сияющая дымка, казавшаяся такой естественной над океаном, теперь висит на улицах, окутывая их некой аурой, туманным, солнечным свечением, которое пропитывает все ностальгией, словно вспоминаешь давно прошедшее.

Мы останавливаемся у переполненного ресторана и находим последний свободный столик у окна, выходящего на сияющую улицу. Крис не поднимает глаз и не разговаривает. Может, он как-то чувствует, что ехать нам осталось недолго.

— Я не хочу есть, — говорит он.

— Ты не возражаешь тогда, если я поем?

— Поехали дальше. Я не голоден.

— Зато я голоден.

— А я нет. У меня живот болит.

Странный симптом.

Я ем свой обед посреди разговоров, звяканья тарелок и ложек, доносящегося с других столов, а в окно вижу, как проезжает мотоцикл и человек на нем. Такое чувство, что прибыли к концу света.

Я перевожу взгляд и вижу, что Крис плачет.

— Ну, что? — спрашиваю я.

— Живот. Больно.

— Это всё?

— Нет. Я ненавижу все это… Жалко, что я поехал… Ненавижу это путешествие… Я думал, будет весело, а оно не весело… Жалко, что я поехал.

Он правдивый — как Федр. И, как Федр, смотрит на меня сейчас со всевозрастающей ненавистью. Время пришло.

— Я думаю, Крис, о том, чтобы посадить тебя здесь на автобус с билетом до дому.

На его лице нет совершенно никакого выражения, потом появляется удивление пополам с растерянностью. Я добавляю:

— Я один поеду дальше на мотоцикле, и мы встретимся через неделю или две. Нет смысла заставлять тебя продолжать каникулы, которые ты ненавидишь.

Теперь моя очередь удивляться. Да его лице вовсе не видно облегчения. Растерянность только усугубляется, он смотрит вниз и ничего не говорит.

Кажется, это застигло его врасплох, и он испугался.

Он поднимает на меня глаза:

— Где я буду жить?

— Ну, в нашем доме ты жить не сможешь — там сейчас другие люди. Можешь пожить у дедушки с бабушкой.

— Я не хочу с ними жить.

— Можешь пожить у своей тети.

— Она меня не любит. И я ее не люблю.

— Тогда поживи с другими бабушкой и дедушкой.

— Я там тоже не хочу жить.

Я перечисляю еще кого-то, но он качает головой.

— Ну, а кто тогда?

— Не знаю.

— Крис, я думаю, ты сам видишь, в чем проблема. Ты не хочешь ехать дальше. Ты ненавидишь эту поездку. Но ты не хочешь ни жить ни у кого, ни куда-нибудь ехать. Все, кого я перечислил, либо не любят тебя, либо не нравятся тебе.

Он молчит, но в глазах набухают слезы.

Женщина за соседним столиком зло смотрит на меня. Она открывает рот, словно хочет что-то сказать. Я направляю на нее долгий тяжелый взгляд, и она закрывает рот и продолжает есть.

Теперь Крис горько плачет, и на нас оглядываются из-за других столиков.