Дзен и искусство ухода за мотоциклом: исследование о ценностях
Шрифт:
— Я не сержусь… Я просто думаю… Не знаю… Я очень устал, чтобы думать… Не имеет значения, что ты будешь делать.
Такие дороги, как эта, становятся все меньше, меньше и совсем исчезают.
Позднее я замечаю, что он отстает.
Солнце уже за горизонтом, и на нас опускаются сумерки. Мы поодиночке бредем обратно по просеке, а когда доходим до мотоцикла, забираемся в спальники и без единого слова засыпаем.
23
Вот она в конце коридора — стеклянная дверь. А за нею — Крис, и с одной стороны стоит его младший брат, а с другой — его мать. Крис держится руками за стекло. Он узнает меня и машет. Я машу в ответ и приближаюсь к двери.
Как тихо всё. Будто смотришь кино с испорченным звуком.
Крис поднимает взгляд на мать и улыбается. Она тоже улыбается ему, но я вижу, что за улыбкой прячется горе. Она очень расстроена чем-то, но не хочет, чтобы дети это видели.
И вот теперь я вижу, что это за стеклянная дверь. Это крышка гроба — моего.
Не гроба — саркофага. Я — в огромном склепе, мертвый, а они отдают последние почести.
Они очень добры — пришли сюда ради этого. Могли бы и не приходить. Я им благодарен.
Вот Крис зовет меня открыть стеклянную дверь склепа. Я вижу, что ему хочется поговорить со мной. Наверняка хочет, чтобы я рассказал, на что похожа смерть. Меня так и подмывает сделать это — рассказать. Так хорошо, что он пришел и помахал мне, что я расскажу ему, что это не так уж и плохо. Только одиноко.
Я тянусь толкнуть дверь, но темная фигура в тени у двери знаками приказывает мне не трогать её. Один палец поднесен к губам, которых я не вижу. Мертвым не позволено говорить.
Но они хотят, чтобы я разговаривал. Я еще нужен! Разве он этого не видит? Должно быть, тут какая-то ошибка. Разве он не видит, что я им нужен? Я умоляю фигуру — я должен поговорить с ними. Еще не кончено. Я должен сказать им. Но тот, в тени, и виду не подает, что услышал меня.
«КРИС!» — кричу я через дверь. — «МЫ УВИДИМСЯ!!» Темная фигура угрожающе надвигается на меня, но я слышу голос Криса, далекий и слабый: «Где?» Он слышал меня! А темная фигура в ярости набрасывает полог на дверь.
Не на горе, думаю я. Горы нет. И кричу: «НА ДНЕ ОКЕАНА!!»
И вот я стою среди опустошенныx развалин города — совсем один. Развалины везде вокруг меня бесконечно во всех направлениях — и я должен идти среди них один.
24
Солнце встало.
Я сначала не совсем уверен, где я.
Мы на дороге где-то в лесу.
Плохой сон. Снова эта стеклянная дверь.
Рядом поблескивает хром мотоцикла, потом я вижу сосны, а потом соображаю, что мы в Айдахо.
Дверь и фигура в тени рядом с нею — просто воображение.
Мы — на просеке, правильно… ясный день… искрящийся воздух. У-ух!.. прекрасно. Мы едем к океану.
Снова припоминаю сон и слова «Мы увидимся на дне океана» — и спрашиваю себя, что бы это могло значить. Но сосны и свет солнца — сильнее любого сна, и мое недоумение потихоньку успокаивается. Старая добрая реальность.
Я выбираюсь из спальника. Холодно, и я быстро одеваюсь. Крис спит. Я обхожу его, перебираюсь через поваленное дерево и иду вверх по просеке. Чтобы разогреться, перехожу на легкую трусцу и резко набираю скорость. Хо-ро-шо, хо-ро-шо, хо-ро-шо. Слово попадает в ритм бега. Какие-то птицы с холма в тени вылетают на солнце, и я провожал их взглядом, пока они не скрываются из виду. Хо-ро-шо. Хо-ро-шо. Хрусткий гравий на дороге. Хо-ро-шо. Ярко-желтый песок на солнце. Хо-ро-шо. Иногда такие дороги тянутся на много миль.
В конце концов, я достигаю точки, где дыхания уже не хватает. Дорога поднялась гораздо выше, и я озираю лес на многие мили вокруг.
Хорошо.
Все еще отдуваясь, я быстрым шагом возвращаюсь назад, теперь уже не хрустя гравием так сильно и подмечая маленькие растения и кустики там, где сосны срублены.
Снова у мотоцикла, я упаковываю вещи бережно и быстро. Я уже так хорошо знаком с тем, как все вместе подгоняется, что делаю это, почти не задумываясь. Наконец, остается спальный мешок Криса. Я его немного переворачиваю — не слишком грубо — и говорю:
— Клевый день!
Он озирается, ничего не соображая. Выбирается из спальника и, пока я его упаковываю, одевается, толком не зная, что делает.
— Надевай свитер и куртку, — велю ему я. — Сегодня на дороге будет прохладно.
Он одевается, усаживается в седло, и на малой скорости мы проезжаем по лесосеке до выезда на шоссе. Перед тем, как двинуться по нему, я бросаю последний взгляд на лесосеку. Хорошая. Милое место. Отсюда шоссе вьется все дальше и дальше вниз.
Сегодня Шатокуа будет долгим. Я ждал его с нетерпением все это путешествие.
Вторая скорость, потом третья. На таких поворотах нельзя слишком быстро. Солнце прекрасно освещает эти леса.
До сих пор в нашем Шатокуа висела дымка — проблема тыловой поддержки; я в первый день говорил о неравнодушии, а потом понял, что не могу сказать ничего значительного о неравнодушии до тех пор, пока не понята его оборотная сторона — Качество. Сейчас, наверное, важно увязать неравнодушие с Качеством, указав на то, что неравнодушие и Качество — внутренний и внешний аспекты одного и того же. Человек, видящий Качество и чувствующий его во время работы над чем-то, — это человек, которому есть до него дело. Человек, заботящийся о том, что он видит и делает, — это человек, обязанный иметь какие-то характеристики Качества.
Таким образом, если проблема технологической безнадежности вызвана недостатком заботы — как технологистов, так и антитехнологистов; и если неравнодушие и Качество есть внешний и внутренний аспекты одного и того же, то логически следует, что на самом деле причиной технологической безнадежности является отсутствие понимания Качества в технологии как технологистами, так и антитехнологистами. Безумная погоня Федра за рациональным, аналитическим и, следовательно, технологическим значением слова «Качество» в действительности была погоней за ответом на всю проблему технологической безнадежности целиком. Так мне кажется, во всяком случае.