Дзен в искусстве написания книг

Брэдбери Рэй Дуглас

Думаю, что после этой длинной статьи мне уже не нужно разъяснять, как искусство стрельбы из лука соотносится с искусством написания книг. Я уже предупреждал, что не стоит задумываться о целях.

Много лет тому назад я интуитивно понял, какая роль в моей жизни должна отводиться работе. Больше двенадцати лет назад я написал на своей пишущей машинке, справа от клавиш: НЕ ДУМАЙ! Стоит ли удивляться, что я так обрадовался, увидев подтверждение своей интуиции в книге Херригеля о дзене?

Придет время, когда ваши персонажи будут писать истории за вас, когда ваши чувства, свободные от литературных изысков и коммерческих поползновений, опалят бумагу и расскажут правду.

Помните: сюжет — это не более чем следы, оставшиеся на снегу после того, как ваши персонажи промчались по нему на пути к невероятным целям. Сюжет следует обозревать уже задним числом, а не загодя. Он не может предшествовать действию. Это схема, которая остается, когда действие завершается. Ничем другим сюжет быть не может. Это человеческое устремление: гнать, бежать, достигать цели. Оно не может быть механическим. Оно может быть лишь динамическим.

Так что отойдите в сторонку, забудьте о мишенях и дайте волю персонажам, дайте волю своим пальцам, телу, крови.

Дайте им делать дело.

Стало быть, созерцайте не свой пупок, а свое подсознание с «мудрой пассивностью», как называл это Вордсворт. Ищите решение проблем в дзене. Дзен, как и всякая философия, идет вслед за людьми, которые знают интуитивно, что для них хорошо. Каждый токарь по дереву, каждый стоящий скульптор, каждая балерина практикуют принципы дзена, пусть даже они в жизни не слышали этого самого слова.

«Мудр тот отец, кто знает своего ребенка» — следует перефразировать в «Мудр тот писатель, кто знает свое подсознание». И не только знает, но и позволяет ему говорить о мире, каким он видится лишь ему одному, и придавать миру форму, согласно собственной правде.

Шиллер советовал тем, кто берется творить, «убрать стражников от ворот разума».

Кольридж определял это так: «Текучая природа ассоциаций, каковой управляет мышление, сдерживая поток».

Вдобавок к тому, что уже было сказано, я советую почитать «Воспитание амфибии» Олдоса Хаксли в его сборнике «Завтра, завтра и завтра».

И еще одна очень хорошая книга: «Как стать писателем» Доротеи Бранд. Книга вышла давным-давно, но в ней подробно рассмотрены многие способы, как писателю выяснить: кто он есть на самом деле, и как выразить себя на бумаге, часто — посредством словесных ассоциаций.

Возможно, вам кажется, что я говорю, как какой-то сектант? Йог, вкушающий злаки, кумкват и миндаль под сенью баньяна? Уверяю вас, я говорю все эти вещи лишь потому, что они служили мне верой и правдой на протяжении полувека. Думаю, вам они тоже послужат. Проверьте их в деле. Примените конструктивный подход. Если вы не довольны результатами своего писательского труда — испытайте мой метод.

И, возможно, тогда вы откроете для себя новое определение работы.

Это будет ЛЮБОВЬ.

1973

…Немного о творчестве

Поступью пантеры

Не нахрапом, не разрушая, не громя, но — тихо находя и сохраняя, иди сквозь сон, крадучись, как пантера. Пока твой разум спит, оружие сложив. Крадись и подбирай. Когда проснешься,– в заботы мира снова окунешься. А собранное в редкие часы отложишь прочь, на черный день унынья (но если этот день наступит ныне?) … иди, крадучись, оставляя след и метки на проторенной дороге. Вперед на ощупь и не торопясь: пусть подмечает твой уставший глаз не только очевидные дары, но даже те, что скрыты до поры. Ты можешь сам не понимать свой путь,– иди крадучись, острожным будь. Играет с нами разум в догонялки: он прячет истины от нас, как спрятана в горе глубокой жила золотоносная. Играй же с ним, с коварным разумом твоим. И вот настанет час, когда, играя, из чащи выйдут звери — как из рая. И антилопа превратится вдруг в огромного слона, который рушит и давит все вокруг. Так что же лучше — не искать в ночи, крадучись как пантера, искру правды? Или найти ее, обжечься и понять, что надо все равно ее искать?

Я — мой главный труд

Джерарду Мэнли Хопкинсу

Мой главный труд есть я. Для этого я создан. Для этого я в мир явился! Так говорил нам Джерард, кроткий Джерард Мэнли Хопкинс. Перст судьбы велел ему писать стихи и прозу. Хотя, конечно, Хопкинс мог подвинуть надменный этот перст и заниматься другим свободным делом: в крови у нас таится десять тысяч возможных вариантов разных судеб. …когда б у Бога некий судмедэксперт мог взять обычный отпечаток пальца, тем отпечатком был бы человек. Ты только появляешься на свет, тебя Он тут же метит беспощадно: касается бровей или ресниц, пока кричит от боли роженица, и акушерка лается с врачом (им в это время, в общем, не до Бога). И вот ты опечатан, как сосуд, тебя лелеют, тискают, ласкают, того гляди — прикосновение сотрут. Действительно, его всегда стирают. И ты, взрослея, тщишься вновь найти, как будто в том была прикосновенье инструкция о жизненном пути, маршрут прямого верного движенья. Но Бог, не так он прост, чтобы написать: иди туда и сделай то и то-то. Ты сам едва ли был бы рад играть марионетку-идиота. Младенческое трогая лицо, Господь шептал слова благие: В тебе течет река отцов, но берега ее другие. Я дал тебе неповторимый образ. Носи его, не подражая прочим. Судьбы иной не находи: не путай карты, не сыграв хоть раз. Но если ты рискнешь и все же смешаешь несколько колод, то знай, что в каждой капле крови все целое твое живет. И даже если ты сойдешь с пути… тебе с него до смерти не сойти.

Милый Хопкинс. Нежный Мэнли. Редчайший Джерард. Какое хорошее имя. То, что мы делаем — и есть мы. Благодаря тебе. Для того мы и пришли в этот мир.

Другой я

Другого Я мне сложно описать: мне надо постоянно с ним сверяться. Но стоит быстро повернуться к нему лицом, как он бежит за дверь. Я сам давным-давно ее открыл. И так и не закрыл с тех пор. Порой он слышит мой призыв и понимает: нужен, нужен! Он нужен мне. Я — маска без лица. Мое лицо принадлежит Другому. У Бога нет к нему претензий. Потому он к Богу ближе: вместе сочиняют они большую оперу. А я – фасад театра для премьеры. Но вот я, весь бледнея, замираю, пока его рука проходит сквозь мою: сначала сквозь запястие, потом – сквозь локоть, так — до самых пальцев. Другой меня наденет как перчатку. (и так же снимет, если надоем). Его язык шевелится в моем, Другой рассказывает мною миру историю таинственной души в таинственном ее движенье. Он легок на подъем: легко берется писать, потом легко бросает. Играем в прятки с ним неделю за неделей. Как тяжело мне брать и притворяться, что если я Другого не найду, я выживу без грусти и печали. Я не умру. Но я умру, когда Другой меня, играючи, покинет. Где прячется Другой? В моих костях? В крови? В трясине нервов? И оттуда Выходит радужное чудо, сияющий огромный зверь. Я принимаю правила игры, Пусть убегает мой Другой, бесценный, а я прославлю бедного себя, присвоив вещи беглеца навеки. Вот шляпа дерзкого мальчишки, например. Куда он только мог запрятать шляпу, пока он был во мне? Другой жесток, сам по себе всегда. Он в плоть мою одет, но рвется прочь. Пускай. Чихну и дам Другому волю. Чихну от пыли первого Творенья, Застывшей в Космосе (и у меня в носу). Кто это написал стихотворенье? Уже ли я, Рэй Брэдбери? Что я несу! Конечно — ОН! Другой, беспечный, хитрый, веселый малый. Вы его зовите, а Рэя Брэдбери уж нет как нет.

Троя

Я верил в Трою, а мне говорили: что ты! Умер слепой Гомер, мир изменился, друг. Пустые стоят в ночи мифические соты. Пчелы поэзии древней больше в них не живут. Но Троя была нужна, как нужен бывает воздух, земная моя душа хотела ее найти. Родители предупреждали, что это, увы, непросто, поскольку в сказки для взрослых нет прямого пути. Но я упирался долго, я отвечал с насмешкой, друзья отвернулись сразу от странного чудака. Я взял проржавевший заступ и больше уже не мешкал, копать могилу Гомера не устала моя рука. Мне солнце светило ярко, мне было примерно восемь, я верил в прекрасный Город, лучший на всей земле. Но вместо античных пчел ко мне прилетали осы и жалили больно-больно, как жалят змеи в овсе. И вот мне казалось, Троя уже все ближе и ближе, скоро ее увидят тысячи человек. Но тут я понял, что Трою один я, как нужно, вижу, а эти тысячи тысяч ее не поймут вовек. Тогда я копать не бросил, я стал забрасывать яму, Трою мою, как тело умершего хороня. Так хоронили отца, так хоронили маму, так когда-нибудь, верю, и похоронят меня. Подальше от скверных взглядов, поглубже от глупых сплетен, от гордых чужих насмешек и любопытных глаз. Троя, я спас тебя. Троя, пусть будет светел тот, кто тебя найдет и снова спасет не раз!

Проблем в дорогу не бери

Проблем в дорогу не бери, готовясь в дальний край отчалить. Лежит давно в руинах Рим, зачем ему твои печали? Хандришь? Тебе веселый гид седым покажется Хароном. Из комнаты отеля вид – ужасным и односторонним. Приехав в древний Колизей, турист, остерегайся драмы; фотографируй и глазей, но соль не сыпь себе на раны. Умерь воображенья пыл, не представляй античных драк, в которых ты бы всех убил. (поверь, ты точно не Спартак). С тобой могла стрястись беда: болел, подруга изменила. Но не езжай тогда сюда! Найди в себе остаться силы! Страданья множит красота для впечатлительных натур. Такие в Риме есть места,– не хватит каждый день хлестать успокоительных микстур. Здесь каждый камень — друг Нерона, а под ногами — пыль столетий. Турист, дыши легко и ровно: давно Нерона нет на свете. Смотри, как трескается плоть холодных статуй в полдень жаркий. Турист, гони страданья прочь: удел у этих статуй — жалкий. Таков же будет твой удел. Зачем, меланхоличный мой, ты в Вечный город прилетел? Скорей лети домой!