Дж.
Шрифт:
Марика прекрасно ездила верхом, но хуже справлялась с плетью, а потому, если Дж. был рядом с Нушей, фрау фон Хартман могла задеть и его. Впрочем, следов плети на нем не осталось, а шею и плечи Нуши пересекли три багровые вздувшиеся полосы.
Нуша бросилась вниз по лестнице к выходу, Марика погналась следом, но Дж. подбежал к ней и схватил плеть. Они сцепились, Марика упала. К Дж. метнулись несколько гостей. Он замахнулся на них плетью, вырвался и выбежал к Нуше на улицу.
Нуша бежала, высоко подобрав подол и шлейф платья, так что открылись колени. Тюрбан она потеряла или выбросила. Дж. догнал ее. Издалека доносились крики и вопли. Юноши
Чтобы Нуша не упала, Дж. подхватил ее под локоть, и они перебежали через площадь, от набережной к бирже. Нуша хотела добраться до узких темных улочек в конце канала. Они бежали, взявшись за руки и тяжело дыша, молча, сберегая дыхание. Дж. вспомнил, как в Милане цыганка вытянула его из-под вздыбившейся лошади и поволокла к городскому парку. «Ты купишь мне белые чулки и шляпку с шифоновой вуалью», – сказала она. Это было не похоже на воспоминание. Оба мига казались непрерывными: Дж. стремительно несся вперед; в то же время бегущая юная цыганка становилась девушкой, одетой в купленный им наряд, и быстро, но тяжело бежала рядом.
Они свернули в первый же переулок у площади на дальней стороне биржи. Нуша задыхалась. Ее ладонь в руке Дж. повлажнела, раскрасневшееся лицо исказила гримаса боли. По улочке навстречу им двигался австрийский полицейский патруль. Преследователи беглецов обогнули угол биржи. Дж. втолкнул Нушу на крыльцо особняка, пытаясь скрыть ее из виду, но их уже заметили.
В полицейском участке их разлучили. Оставшись один, Дж. вспоминал лицо Нуши и не мог отделить его от лица девушки в миланском дворике, когда цыганка брызнула на него водой и велела напиться. Черты их были совершенно различны, но в выражении лиц крылось загадочное сходство. Для того чтобы разрушить это сходство, освободить место для всей его взрослой жизни между первым и вторым лицом, он должен был забыть их перепачканные лбы, губы и напряженные безмолвные глаза и помнить только о смысле их выражения. В тот раз было важно лишь то, что подтвердило выражение лица девушки, которое он до сих пор не мог облечь в слова: важно то, что он не умер. Теперь важно было то, что подтвердило выражение лица девушки, которое он до сих пор не мог облечь в слова: почему бы не умереть?
В пятницу днем Нушу выпустили из полицейского участка. На допросе у нее допытывались о Дж. Она сказала, что ничего о нем не знает. Ее спросили, почему он пригласил ее на бал. Она пожала плечами.
– Ты его любовница?
Она едва удержалась, чтобы не ответить «нет».
– Спросите его, – сказала она.
– Он упоминал при тебе своих итальянских знакомых в Триесте?
– Он совсем не похож на итальянца, – ответила она.
С ней обращались как со слабоумной. Когда Нуше объявили, что ее отпускают, она спросила:
– У вас есть ненужная оберточная бумага?
Охранники обменялись понимающими взглядами.
– Мне надо прикрыться, – пояснила она, показывая муслиновый, расшитый жемчугом верх платья.
Для нее отыскали кусок мешковины.
У оружейных складов она останавливалась на каждом углу и проверяла, не видит ли ее кто из знакомых или соседей, но днем улицы квартала были пустынны. Она шла, держась поближе к стенам домов, набросив мешковину на плечи. У себя в комнате она разделась и, усевшись на край кровати, протерла плечи и ступни прохладной водой из миски. Нуша дрожала, спрашивая себя: «Если его выпустят, он отдаст мне паспорт?»
Дж. подвергли длительной и нудной процедуре перекрестного допроса. Начальник полиции, ознакомившись с результатами допроса, утвердился
Я пришел в гости к другу, посмотреть фотографии, сделанные им в Северной Африке. У друга я мимоходом поздоровался с его десятилетним сыном и чуть позже, рассматривая снимки, совсем забыл о его существовании.
Внезапно меня дернули за руку. Я обернулся. Крохотный старикашка в очках на громадном носу протянул мне лист бумаги. (Разгадка проста: десятилетний сынишка приятеля нацепил маску, но до меня это дошло только через полсекунды. Я вздрогнул от неожиданности. Мальчик, заметив мой испуг, рассмеялся, и я сообразил, в чем дело.)
Меня ошеломило внезапное появление старикашки. Как он сюда попал? Кто он? Откуда? Почему он решил обратиться именно ко мне? Удовлетворительных ответов на эти вопросы не существовало, и меня испугало именно их отсутствие. Случилось необъяснимое, что предполагало возможность невероятного. Лишенный защиты причинно-следственных связей, я ничуть не удивился крохотному росту и воспринял его как часть хаоса, связанного с появлением старикашки.
Я не преувеличиваю ни сложность, ни компактность содержания этого краткого мига: в моменты сильного возбуждения память и воображение способны воссоздать целую жизнь.
Как только он меня испугал, как только причинно-следственные связи распались, я его узнал – нет, не десятилетнего сына приятеля, а именно лысого старикашку. Узнавание никоим образом не уменьшило моего страха, но изменило его, сделало знакомым, будто я с самого раннего детства знал и старикашку, и связанный с ним страх. У меня возникло ощущение, что я не могу вспомнить его имя. Часть сознания, в которой глубоко укоренились правила приличия, рефлекторно устыдилась этого. Для меня теперь стало важным, не как и почему он меня нашел, а что ему сказать.
Где раньше я с ним встречался? Вот тут парадокса избежать невозможно, но если вспомнить детство, то выяснится, что это чрезвычайно распространенный парадокс. Я узнал старикашку как образ в бесконечном обществе непознаваемого. Это не я когда-то призвал его под свет моих знаний – это он однажды отыскал меня во мраке моего невежества.
Объективно сейчас в старикашке не было ничего зловещего, но в нем заключалась угроза, потому что он участвовал в заключенном мною договоре. Я позабыл об обстоятельствах, которые привели к заключению этого договора, отсюда и первоначальная загадочность появления старикашки. И все же я распознал – не будучи в состоянии вспомнить – одну из основных статей договора; потому человечек и показался мне знакомым. Крохотный старикашка, лысый, в нелепых круглых очках на огромном носу явился и потребовал обещанное по контракту.
Утро в начале лета – таким утром, если нечего делать, вечер кажется невообразимо далеким. Море слилось с небом над Триестом; небо и море скрыла одинаковая синева.
На севере Франции и во Фландрии тоже стояла ясная погода, но умирающие и раненые, лежа навзничь, не смотрели в синее небо, не ощущали его спокойную торжественность, как князь Андрей Болконский на поле Аустерлица. Чем яснее день, тем больше смятения вносила смерть в ряды бойцов на Западном фронте. Смерть утратила всякое значение; ее было легче воспринять как еще одно состояние, как грязь траншей или холод в суровом, враждебном человеку мире, а не в чудесное время года, обещающее прекрасное будущее.