Дж.

Бёрджер Джон

– Так я пойду, – повторяет он.

– Гляди, не забудь, что я сделал.

Они расходятся. Свет фонаря исчезает. Запах керосина витает навязчивым воспоминанием. Дж. ощупью пробирается между деревьев.

Он переборол свои страхи: и страх за себя, и страх неизвестности (это совсем другой страх). Однако совладал он с ними не силой воли и не храбростью – эти отвлеченные нравственные принципы редко срабатывают в действительности. Нет, со страхами ему помогло справиться совсем другое. Этому чувству омерзения трудно подобрать определение – слова его упрощают. Оно никак не связано ни с забоем лошадей, ни с видом крови. Подобное отвращение часто возникает и у детей, и у взрослых, но если не обращать на него внимания,

то оно быстро забывается. Дж. его хорошо запомнил, и оно пересилило его страхи.

Дж. спускается по парадной лестнице особняка фон Хартманов, выходит в просторный сводчатый вестибюль, где одна из дверей ведет в крыло прислуги. В холодной темноте витает запах керосина – наверное, светильник протек.

9

На следующее утро, после встречи с Рафаэлем и доктором Донато в кафе, после прогулки мимо товарного состава и последующей угрозы, Дж. направился в сад Гёльдерлина и присел на скамью в тени сливового дерева.

Почему он не уехал из Триеста? Он вполне мог вернуться в Ливорно или в Лондон, а еще лучше – сесть на корабль в Нью-Йорк. После потопления «Лузитании» многие отказывались от океанского путешествия. Неужели он сделал это из упрямства? Нет, он не был упрямым; упрямство – защитная реакция постоянства, а постоянством Дж. не отличался. Может быть, в нем затаилось желание умереть? Пять лет назад он заигрывал со смертью. Камилла была права: возможно, их связь продлилась бы, если бы супруг постоянно и всерьез угрожал пристрелить любовника. Однако заигрывать со смертью – не то же самое, что ее искать. Дж., как и Шавез, не стремился умереть, хотя их обоих отличало безрассудство. Что удерживало его в Триесте? Благотворительный бал в Оперном театре. В четверг он отомстит фон Хартману, а что будет дальше – Дж. не знал. Мы не можем стать на его место, а потому не в состоянии ни предполагать, ни заглядывать в его будущее, хотя кое-что следует добавить. То, что Дж. задумал сделать в Оперном театре, было полной противоположностью всему тому, что он совершил с тех пор, как впервые поцеловал грудь Беатрисы и сжал губами ее сосок. Он наверняка осознавал пагубность своих намерений, равно как и обреченность, нависшую над Триестом, хотя и воспринимал ее сопутствующим обстоятельством, не задевающим его напрямую.

Нуша заметила его сразу, едва войдя в сад. За вход пришлось заплатить, и она сжимала в кулаке билет, позволявший пройти по музейным галереям, уставленным классическими скульптурами. Она не отрывала взгляд от мужчины, сидящего на каменной скамье под сливовыми деревьями.

Вчера она отчаялась снова встретиться с ним, хотя и утешала себя мыслью, что он, наверное, приходит в сад каждый день, кроме воскресенья. Впрочем, Нуша прекрасно понимала, что это не так, потому что впервые увиделась с ним именно в воскресенье – в прошлое воскресенье. Тем не менее она твердо помнила, что никогда раньше по воскресеньям его здесь не замечала. Если он не солгал, то воскресная встреча была исключением из исключений. Разумеется, Нуша не рассуждала в подобных парадоксальных выражениях, но цепь ее логических рассуждений привела к неожиданному выводу. На следующий день, в понедельник, она решила не пойти на фабрику, сказавшись больной, и отправиться в сад Гёльдерлина, хотя ей и пришлось бы купить входной билет. Вдобавок за прогул ее могли уволить. Однако всю прошлую неделю она слышала разговоры о войне с Италией и понимала, что ее брат должен как можно скорее уехать из Триеста.

Она направилась к Дж., который сидел спиной к ней. Если бы он наблюдал, как она приближается, ей было бы неловко, а так она шла к нему, как к груде щебня, которую надо сдвинуть.

Дж. с удивлением

следит за уверенным приближением женщины и решает, что это жена хранителя музея, которая собирается сказать ему, что под деревьями сидеть запрещено. Она подходит ближе. Он узнает ее и поднимается со скамьи.

– Словенка, которая поведала мне свои тайны! – говорит Дж.

– Значит, вы приходите сюда днем.

– Да, я часто сюда прихожу.

– Но не по воскресеньям.

– Вчера меня здесь не было. А вы приходили?

– Я вас искала.

– Помнится, в прошлый раз за вами пришел брат. Человек, который назвался вашим братом.

– У меня к вам есть просьба, – неловко заявляет она с прямотой, похожей на приказ.

Дж. осеняет, что она поможет решить его проблему.

– Спрашивайте.

– Вы сказали, что вы итальянец из Италии.

Дж. кивает и предлагает ей присесть на скамью.

– Я лучше на траве посижу, – отвечает Нуша. – Если вы приехали из-за рубежа, то наверняка у вас есть паспорт. Дайте его мне, – с легкостью произносит она, хотя всю неделю боялась, что ей не представится возможности это сказать.

– Вы никогда не видели паспорта? В нем нет ничего особенного, только фотография.

С удивленной улыбкой он достает из кармана фальшивый итальянский паспорт и протягивает ей. Она перелистывает страницы, рассматривает фотографию. Лицо на фотографии белое, почти такое же, как воротничок. Черный костюм и галстук. Нуша вспоминает фотографию Чабриновича, сделанную в утро убийства эрцгерцога. Лица на снимках не похожи друг на друга, но серо-бело-черный бумажный квадратик такой же, как выцветшие фотографии на кладбищенских памятниках.

– Мне нужен ваш паспорт. Насовсем.

– В таком случае нам с вами придется остаться здесь насовсем. Без паспорта я не смогу отсюда уехать.

– Мне очень срочно нужен паспорт.

Рядом с ее ладонью из травы взлетает бабочка. В полете крылья раскрываются, замирают, потом робко трепещут в чуждом ритме, относительно которого Дж. и Нуша кажутся застывшими статуями.

– Зачем?

– Не скажу.

– А почему вы меня просите?

– Я не знаю других итальянцев.

– В Триесте много итальянцев.

– У них нет паспортов.

– Хорошо, я отдам вам паспорт, но с одним условием: вы пойдете со мной на бал в Оперный театр.

– Боян прав, – бормочет она по-словенски, уставившись на ствол сливы. Нуше кажется, что она вернулась в нищету деревни. Перед глазами у нее неумолимый мир. Боян сказал, что итальянец хочет толкнуть ее на путь разврата. Бал в Оперном театре – первый шаг.

– Дайте мне ваш паспорт, – упрямо повторяет она, не отводя глаз от дерева. – Что вы за это хотите?

– В конце бала, когда объявят последний вальс, я отдам вам паспорт. Не бойтесь, я больше ничего от вас не хочу. Даю слово.

– Бал в Оперном театре?

– Да.

– Меня туда не пустят.

– Мы вам все купим – бальное платье, шаль, сумочку, туфли, перчатки, жемчуга. Вы будете моей гостьей.

– Вы не понимаете… – удивленно говорит Нуша, но больше не хмурится. – Меня выгонят. Скажут, что вы уличную девку на бал привели.

– Возможно, мы с вами оба не понимаем, чего просим, – отвечает Дж. – Но если вы согласитесь пойти со мной, то я отдам вам паспорт.

– А когда бал?

– В четверг на следующей неделе.

– Нет, это слишком поздно. Дайте мне паспорт сейчас.

У неуклюжих ботинок Нуши вьются две бабочки. В воздухе пахнет неподвижной зеленой травой. В зелени прячутся белые и лиловые цветы. Нуша наконец-то понимает, что итальянец не намерен толкнуть ее на путь порока. Она неожиданно смелеет и, коснувшись его руки, умоляюще глядит на него.

– Дайте мне паспорт.

– Если я отдам паспорт, вы не придете на бал.

– А я и так не смогу. Я работаю.

– Но сегодня же вы не на работе.