Джафар и Джан
Шрифт:
Теперь Джафар целыми днями мечтал о том, как бы ему самому раздобыть чудесную флейту. Пробовал просить у матери подарить ему най, но Айша рассердилась всерьез. Чтобы ее сын да стал музыкантом! Этого только не хватало…
О том, что при дворе Гарун аль-Рашида славный Эль-Моусели в великой чести у самого халифа, деревенская жительница, конечно, не знала. Не знала и того, что совсем близко — у бедуинов пустыни — музыканты почитаются любимцами Аллаха, наравне с певцами — шаирами. В Апсахе селяне смотрели на них, как на самых последних людей — не многим лучше погонщиков ослов и золотарей.
Джафар все-таки не хотел расставаться со своей мечтой. Заметив, что его веселый хозяин Абдоллах за последнее время что-то еще больше повеселел, он отважился попросить дорогой подарок у него. Брадобрей не рассердился. Он только внимательно посмотрел на Джафара, усмехнулся и ничего не ответил.
Прошла еще неделя, и в жизни мальчика снова произошло два важных события — на этот раз оба в один и тот же день.
Во-первых, весельчак-брадобрей женился на его матери, во-вторых, новый отчим подарил ему заветную флейту. Обещал при случае найти и учителя.
Деревня ахнула. С того дня как у фонтана юная тогда жена брадобрея нашла подкидыша, ни разу еще не было там такого шума. Говорили, кричали, спорили, конечно, не о том, следовало ли дарить Джафару флейту, а о браке его матери. Одна из женщин, некогда ставивших в пример ее добродетели своим подраставшим дочерям, заявила во всеуслышанье, что чувствует себя такой дурой, каких еще свет не производил. Соседка сказала ей, что она совершенно права, после чего обе женщины вцепились друг другу в волосы, и шум стал еще сильнее. Обижена была и сваха, которая лет десять подряд пробовала женить красивого Абдоллаха. Многие были обижены. Несколько благочестивых женщин потом просили и требовали у своих мужей, чтобы ноги их больше не было в доме, где творятся вещи столь богопротивные. Мужья, однако, на сей раз оказались тверды, как кремень, хотя благочестие уважали. Открывать вторую цирюльню никто не собирался, а ходить нестриженым и небритым никому не хотелось.
Деревня поволновалась, поволновалась и успокоилась. Женскому коварству, конечно, нет предела, но в конце концов Коран не воспрещает вдовам выходить за бывших подмастерьев, а что не запрещено, то надо считать дозволенным.
Прошло еще месяцев десять, Джафару шел четырнадцатый год. Он был высоким худощавым подростком. Давно вырос из своих когда-то длинных рубашек. Мать сшила целых четыре новых. В прохладные дни будущий цирюльник носил уже широкий полосатый абайе из верблюжьей шерсти и кожаные сандалии. В плаще, особенно сзади, выглядел совсем как взрослый парень. Сняв его, опять становился нескладным подростком с чересчур длинными руками и ногами, но Айша, смотря на него, больше не плакала. С тех пор как Джафар перестал быть целодневным затворником цирюльни, он опять загорел и поздоровел. При людях стеснялся уже ласкаться к матери, но, когда никого не было, охотно подставлял свои румяные щеки под ее поцелуи. Снова стал спокойным и приветливым. О розгах больше и помину не было. Подарив пасынку най, Абдоллах прочно завоевал его сердце.
Мать Джафар, как себя помнит, любил крепко и нежно, но теперь ему казалось, что она стала еще ласковее и добрее. Недаром и най не отобрала. Айша была счастлива. Тайное, став явным, понемногу перестало быть новостью. Даже самые отъявленные сплетницы находили теперь, что дом цирюльника по-прежнему остался почтенным домом. Радовала Айшу и недрогнувшая любовь Джафара. Она никогда не говорила с ним о прошлом, но понимала, что подросток все знает. Однажды обняла его и, покраснев, спросила шепотом:
— Ты не осуждаешь меня, мой мальчик?
Он ответил просто и искренне:
— Нет, мама, нисколько…
Голос у Джафара начал ломаться. Соловьиные трели больше не выходили, да и перестали его занимать. В конце концов, прав оказался покойный отец — человеку определено быть человеком, а птице птицей… Теперь, уходя в степь, он всякий раз брал най. Чувствовал, что мог бы играть, если бы только кто-нибудь показал, как обращаться с флейтой. Внутри себя слышал чистые, ясные звуки, но извлечь их из ная не мог. Флейта упорно не слушалась его губ и пальцев. Она сипела, хрипела… Она свистела, как испуганный суслик. Наконец тростник издал однажды четкий, певучий звук. Потом опять пошел хрип и писк, но все же это был счастливый день для Джафара. Незадачливый музыкант надеялся, что рано или поздно най запоет. С замиранием сердца ждал этого дня — еще более счастливого.
Каждый из смертных лежит, или сидит, или стоймя стоит на качелях судьбы — то вверх, то вниз, и опять вверх, и опять вниз, пока наконец не свалится в могильную яму…
В жизни счастливого подростка (даже к цирюльне он стал привыкать) снова произошло важное событие — пятое по нашему счету. На этот раз событие было горестное. Вернувшись домой раньше времени, статный и красивый цирюльник Абдоллах застал жену в объятиях сутулого и некрасивого соседа. Будь он человеком знатным и богатым, Айшу, как полагалось, бросили бы в недалекий Евфрат в кожаном мешке вместе с черной кошкой и рыжей собакой. Трудно сказать — на счастье или на несчастье, но Абдоллах все еще считал себя бедным, хотя у него был теперь собственный дом и служанка. Он и поступил по обычаю бедных. Сосед успел выпрыгнуть в окно, а брадобрей, схватив жену за волосы, принялся нещадно бить ее деревянной скалкой. Услышав вопли матери, Джафар вбежал в комнату и схватил отчима за руку, но тот отпихнул его с такой силой, что пасынок отлетел в сторону, ударился головой о дверной косяк и лишился чувств. Очнулся он в каморке служанки. Матери в доме уже не было. Плачущая старуха не хотела сказать, что с ней случилось. Позже Джафар узнал, что Абдоллах, не позволив рыдавшей жене подойти к сыну, выволок ее в цирюльню, обрезал волосы и, сорвав с нее кафтан, на глазах соседей выгнал, полуголую, окровавленную, на площадь. Вдогонку крикнул:
— Вон из деревни, шлюха, а не то убью, как собаку!
И Айша ушла. Ушла, как была — в изодранной рубахе, босая, без денег, без вещей. Никто не захотел помочь дважды неверной жене, и мальчишки швыряли в нее камнями. Айша исчезла без следа. Говорили потом, что она будто бы где-то умерла от горячки. Другие, наоборот, утверждали, что жена брадобрея добралась до самого Багдада и стала там наложницей какого-то богатого купца. Правды не узнал никто.
Джафар остался без матери. Найти ее не было никакой надежды. Умерла или не умерла, а из его жизни ушла безвозвратно — это подросток чувствовал. Его горе еще увеличивали деревенские россказни. Стояла июльская жара. Вода фонтана текла в кувшины словно из приличия — как слезы на богатых похоронах. Женщины, усевшись в кружок в тени платана, от нечего делать часами ругали Айшу. Не все доходило до Джафара, но кое-что он все-таки узнавал. Втихомолку горько плакал от обиды за мать. Когда ему передали, что у фонтана уже насчитали семерых ее любовников, разрыдался так, что кухарка еле его успокоила. Помещался теперь Джафар на чердаке. Служанка носила ему туда еду. Абдоллах не желал больше видеть приемыша изменившей ему жены. И Джафар не хотел больше с ним встречаться. Впервые в жизни возненавидел человека, возненавидел так, что готов был броситься на него с ножом. Была сначала мысль о том, что мать тоже неправа, но вскоре она погасла. Джафар решил, что с таким негодяем, как Абдоллах, ни одна женщина не смогла бы жить, не изменяя ему. Брадобрей задумал закрыть цирюльню, продать дом и уехать подальше. Боялся, что, оставшись в Апсахе, он станет посмешищем деревни. Столько лет благополучно обманывал почтенного Абу-Керима и вдруг сам оказался обманутым… Имел ли он право не дать Джафару ни диргема из денег, вырученных за дом, Абдоллах сам толком не знал, но все-таки не дал ни диргема. Когда подошло время очистить домик, бывший цирюльник стал думать, куда же ему девать Джафара. Пожалел, что сразу не выгнал его вместе с матерью, но теперь просто выгнать было уже поздно. Искусника-подростка, раньше удивительно подражавшего птицам, в деревне любили. Могли у него найтись защитники. Чего доброго, напомнили бы и о праве Джафара на наследство. Абдоллах поступил мудро. Пасынка он не выгнал. Определил его к своему дяде, торговцу скотом, который в это время начал всерьез богатеть. Два года тому назад засуха началась необычайно рано. Вместо конца мая степь выгорела уже в половине апреля. Даже степная осока не успела как следует вырасти. Скот и овцы стали падать. Бедные люди, не запасшие сена, оставляли только верблюдов и ишаков, которые всюду найдут себе корм, а буйволов, коров, овец распродавали подешевле. Торговец скупил их множество, кое-как продержал до конца засухи, а потом откормил и с большой выгодой продал. С того времени начал делать немалые дела. Люди были ему нужны, и он охотно взял Джафара в подпаски. Подросток принес с собой узел, в котором было сложено все его имущество: три рубашки (четвертая была на нем), плащ-абайе, кошма, запасные сандалии и флейта-най. Абдоллах не позволил ему взять больше ничего. Решил, что подпаску следует как можно скорее забыть о том, что он был приемным сыном, хотя и небогатого, но все же брадобрея, спал на простынях и по праздникам ел плов с изюмом.
8
Джафару, действительно, пришлось многое забыть и многому научиться.
Со скотом он обращаться, конечно, не умел — его за это бил хозяин, надсмотрщики и подпаски постарше. Быков боялся — и за это били. От усталости, случалось, засыпал в степи, овцы разбегались, а подпаска опять-таки били. Дома Джафар белья никогда не стирал. У него развелись вши, и за это его избили так, что трое суток подросток пролежал на своей кошме, а по ночам бредил. Хозяин испугался — умрет, пожалуй… Приказал, если нужно, бить полегче.
Стирать Джафар выучился, но рубашку, как и все пастухи, стал носить только изредка, когда отпускали погулять. Понемногу научился обертывать вокруг поясницы козью шкуру так, чтобы она не спадала и ходьбе не мешала.
Ходить почти голым было приятнее, чем в промокшей от пота грязной рубахе, но, завидев знакомых, подпасок долгое время не знал, куда деваться от стыда. Ему казалось, что все только и думают о том, что он похож теперь на полудикого бедуина.
Еще больше первые месяцы Джафара мучило солнце. Одно дело изредка побыть без рубахи, другое не носить ее совсем. Все тело обгорело, по спине пошли пузыри и обратились в зудящие раны. По ночам измученного подростка била лихорадка. От жгучей боли почти не мог спать. Не раз думал о том, что все бы вынес, но мать… Вспоминая ее, опозоренную, избитую, вероятно, уже ушедшую в иной мир, Джафар с трудом сдерживал рыдания. Впивался зубами в руку, зарывался с головой в сено, чтобы никто не видел и не слышал. Умереть бы, поскорее умереть… уйти к матери.