Джафар и Джан
Шрифт:
Наконец все было готово. В январе 213 года Гиджры — 796 года кафиров — десятилетняя Джан надолго рассталась с отцом. Он уехал в Багдад, принял подарки по описи, запечатал своим перстнем ларцы с драгоценностями и сундуки с тканями, осмотрел индийского слона, пересчитал арабских коней, ручных леопардов, обезьян, кречетов, павлинов, пощупал мускулы рабов — славян и негров.
В конце февраля караван тронулся в путь. В багдадских садах розовыми облаками цвел миндаль. Перепадали весенние дожди. Степь быстро оживала. В ложбинках ярко зеленела трава, и с каждым днем прибавлялось цветов. Берега ручьев покрылись бирюзовой россыпью незабудок. Ящерицы грелись на не жарком еще солнце. Кобчики, быстро трепеща крыльями, высматривали мышей.
Эмиру
Много было хлопот с кречетами, привезенными из холодных армянских гор. В пустыне их пуще всего надо было беречь от жары, а солнце уже начинало приискать. К каждому кречету были приставлены двое — сокольничий нес птицу на плече, а раб-помощник держал над ним шелковый китайский зонт. Оба знали: пропадет кречет — тут и им голова с плеч.
В легких бамбуковых клетках, подвешенных к длинным шестам, несли диковинных китайских фазанов. Чтобы не измялись серебристые хвосты в пять локтей длиной, их каждое утро завертывали в шелковистую бумагу.
Ручных леопардов вели на медных цепочках. В земле франков должны были заменить их золотыми. Где дорога была плоха, недовольно ворчавших зверей загоняли в клетки и везли на арбах, чтобы они невзначай не поранили лап.
Все почти удалось довезти в целости заботливому эмиру. Только трое носильщиков умерли от поноса, один из негров утонул в Средиземном море, да со слоном приключилось несчастье.
До любимой столицы Карла — Аахена (у него было еще двадцать девять других) оставалось дней пять пути. Король уже знал, что получит в подарок огромного элефанта. Приказал построить для него конюшню. Франки сбегались толпами поглазеть на невиданного важного зверя с трубой вместо носа и с зубами, как у кабана, но только побольше. На одном из последних ночлегов слон наелся какой-то ядовитой травы и поутру не смог подняться. Лежал, оглядываясь на вздувшийся живот, рыл землю передними ногами и по временам отчаянно трубил, распугивая франкских ребятишек. Эмиру пришлось задержать весь караван — не вступить же в Аахен без элефанта. На следующее утро слон издох, и вороны стаей слетелись на огромный труп. Корнака-индуса долго искали. Разгневанный посол приказал отрубить ему голову, но погонщик покарал себя сам: повесился на плакучей березе недалеко от лагеря.
После Багдада Аахен показался эмиру и маленьким, и бедным, и весьма грязным. Бедновато было и при дворе короля Карла, очень бедновато. Дворец своего повелителя франкские вельможи почитали за неслыханное чудо. Строил его Эгингард, королевский секретарь и архитектор. Прозвали сего ученого мужа Велесшилом, который воздвиг некогда древним иудеям их скинию. Посол же, увидев впервые это строение, подумал о том, что в Багдаде старшие слуги халифа и те живут в доме красивее. Франки, видимо, любили пышность. На торжественном приеме расшитая золотом мантия великого короля блестела ослепительно. Блестели и раззолоченные башмаки, но эмир с удивлением заметил, что красные штаны повелителя франков сшиты из крашеного холста.
На первых порах Акбару понравилась только королевская охота. Пробовали кречетов, присланных халифом. У Карла, правда, не было и десятой части ловчих, слуг и коней, с которыми выезжал в поле Гарун аль-Рашид, но впервые эмир увидел в Аахене женщин-охотниц.
Они
Рядом с послом стоял королевский секретарь Эгингард, маленький юркий человечек с некрасивым, но умным лицом. Называл трудные имена охотниц. Говорил о красоте и добродетелях принцесс и их спутниц. Толмач, багдадский еврей, давно торговавший в Аахене, переводил. Не подобало правоверному смотреть столь внимательно на жен и дочерей кафиров, но эмиру Акбару было тогда едва сорок лет, и с самого отъезда из Багдада он не разделял ложа с женщиной. Не до того было. В то летнее утро, которое казалось арабам прохладным, а франкам жарким, посол халифа снова почувствовал, как весело бежит кровь в его сильном теле. А маленький человечек, щуря подслеповатые глаза, словно читал слово похвальное нарядным охотницам:
— Посмотри, вот Родруга… На золотистых волосах ее пурпурная повязка, унизанная рядами сверкающих камней, как и золотая корона, украшающая ее голову,
— Вот Берта, окруженная знатными девушками. Золотой обруч обвивает ее голову, сияющую дивной красотой. Золотистыми шнурками переплетены белокурые блестящие волосы, а белоснежную грудь ее ласкает куница.
— А вот Феодродос, цветущая лицом и сияющая челом. От блеска ее волос тускнеет золото. Подобно звездам, мечут искры огненные глаза…
Посол слушал и почтительно молчал, но ему очень хотелось рассмеяться. Секретарь короля расхваливал драгоценности охотниц так, словно ему поручили подороже их распродать, а сработаны были украшения грубо, и камни отшлифованы совсем плохо. Эмир заметил это на первом же приеме заодно с полотняными штанами короля.
Через два дня в честь посольства был устроен пир. На королеве, принцессах и придворных дамах Акбар увидел тогда подарки своего повелителя. При дрожащем свете факелов сверкали и переливались багдадские диадемы, серьги и ожерелья. Были надеты и ассовиры и либде — ничего не осталось в ларцах. Посол подумал о том, что привези он кхизами — кольца, которые полудикие бедуинки продевают в нос, пожалуй, и их бы надели здешние красавицы.
Но на охоту они опять украсились тем, что похуже, — должно быть, боялись растерять подарки халифа. Смотреть было не на что. Зато белоснежная грудь королевской дочери Берты, которую ласкала пушистая куница, понравилась и запомнилась. Хороши были и ее золотистые волосы, и яркий румянец на молодом смеющемся лице. Королевский секретарь, очевидно, понимал толк не только в своих бумагах.
Во время охоты эмир, уже присмотревшийся к обычаям франков, подъехал к принцессе и, поклонившись, помог ей спустить кречета. Потом они долго скакали рядом по лугам и перелескам. На берегу болотистой речки остановили коней, следили за полетом кречетов, стремительно бросавшихся на уток. Берта улыбалась, о чем-то спрашивала посла по-латыни, но толстяк-переводчик, привыкший ездить только шагом, где-то потерялся во время скачки. Послу пришлось молчать, кланяться и самому улыбаться, — должно быть, невпопад, потому что принцесса смотрела на него с недоумением. Зато когда переводчик догнал, наконец, охоту, они разговорились. Королевская дочь спросила, хотел ли бы эмир летать, как кречет. Он же велел сказать, что предпочел бы быть ее куницей, и, когда еврей перевел, принцесса Берта сначала покраснела, а потом весело расхохоталась.
На следующий день было заседание Дворцовой Академии. В покое с низким сводчатым потолком собрались ученые — муж принцессы Берты, стареющий, но еще бодрый сановник Ангильберт, монах Алкуин, Теодульф и еще несколько пожилых бритых мужчин в одеяниях духовных. На круглом дубовом столе лежали толстые книги в деревянных переплетах и свитки пергамента, перевязанные бечевками. Пока не началось заседание, королевский секретарь Эгингард, подобно хлопотливому муравью, то подбегал маленькими шажками к этому столу, то беседовал со своим другом Теодульфом, то улыбался иностранному гостю.