Джафар и Джан
Шрифт:
На горных пастбищах, далеко от усадебки, каждое утро най поет гимн торжествующему солнцу. Птицы просыпаются в кустах, звонкими трелями славословят его победный ход. Веет утренний ветер. Шелестят чинары. На лугах тюльпаны раскрывают золотые чашечки, и в каждой на дне багровый образ солнца.
Накануне отъезда Джафар отважился сыграть хозяину свое сочинение.
Физали расцеловал смущенного слугу и велел ему непременно взять с собой пай. В той цепи, которую ходатай приготовил для Багдада, прибавилось новое звено.
16
Караваны, переночевав в Бакубе, не торопясь, доходили до Багдада за два дня. Еще лет пять тому назад Физали доезжал туда на своем иноходце за одни сутки. Долго не хотел признаваться самому себе, что старость пришла и рысить ему тяжело. Стал появляться в столице все реже и реже, а потом и вовсе засел в своей усадебке. Прозвали его при дворе бакубским затворником. Лошадей по-прежнему любил, но больше смотрел на них. Иногда только ездил шажком по окрестным горам. Все труднее и труднее становилось переносить ногу через высокую луку много видевшего седла, но подсаживать себя не позволял. Решил, что, если доживет лет до восьмидесяти, тогда пусть вздымают его на коня, как багдадского муфтия в большой праздник, а раньше не согласен.
Ехали шагом. Джафар вел в поводу лошадь с вьюком. В кожаных сумах вещей было немного, но за одну из сум дорого бы дали поэты и разбойники. Между двух дощечек из палисандрового дерева Физали уложил рукопись «Садов Аллаха». Завернул ее в кусок византийской парчи, сверху еще укутал в мех, чтобы не истерлась дорогая ткань. На большой людной дороге разбойников и в помине не было, но, узнай они, что лежит в маленьком ларчике, запрятанном в хлопчатую бумагу, примчались бы и за сто часов пути.
Решено было оценить в Багдаде ожерелье Джан и продать при случае одну-две жемчужины. Столько свозят туда драгоценностей со всего света, что никто не обратит внимания и на очень дорогой жемчуг.
Местами дорога шла давно сжатыми, выжженными солнцем полями, где красные и голубые кобылки разлетались из-под ног лошадей. Кое-где она пересекала заболоченные, ярко зеленевшие луга, но и полей, и лугов было мало.
Часами путники ехали среди садов. Конца им не было в этой счастливой долине.
Взволнованный тяжелым прощанием с женой, Джафар понемногу успокоился. Был даже рад, что поэт не торопится. До встречи с Джан и Анах казался ему большим и шумным. Жена тоже нигде не бывала, но она знала все — так, по крайней мере, казалось пастуху-музыканту. Наслушавшись ее рассказов о том, как живут люди, захотелось теперь и самому взглянуть на разные чудеса, раз уж нельзя спокойно жить на одном месте…
Чудеса начались, едва лишь путники отъехали часа на полтора от Бакубы. Перед ними внезапно оказался высокий земляной вал, поросший густой травой. Поднявшись по его отлогому скату, Физали и Джафар очутились на каменном мосту через отводной канал, шириной в порядочную реку. По обеим сторонам виднелись высокие деревянные колеса, усаженные бадьями., Они медленно вертелись и поднимали воду в глубокие канавы, выложенные камнем. Видя изумление Джафара, поэт остановил иноходца. Подождал, пока слуга рассмотрит удивительное сооружение. И канал-река, прямой, как садовая канава, и боковые валы были так огромны, что, казалось, строили их не люди…
Часа через два снова подъехали к каналу-исполину. Перед мостом Джафар соскочил с коня. Насчитал восемьдесят больших шагов — ширину водного потока. Здесь колес не было. Сейчас же за мостом медленно текущая вода вливалась в огромный квадратный пруд, обложенный мшистыми каменными блоками. Густые ряды финиковых пальм, тополей и чинар окружали его, словно рама зеркала. На голубой глади плавали белые стада гусей. Из камышей несся птичий гомон и громкое кваканье лягушек. У пруда сделали привал на время дневного зноя. Джафар расседлал лошадей, разнуздал их. Хотя и мало вспотели кони, сразу не поил. Досуха обтер травяными жгутами, поводил, привязал под деревьями. Физали, сидя в тени чинары, с грустью смотрел на расторопного, умелого парня. По привычке задумался над собственными мыслями. Жалко расставаться с музыкантом… Не встретить больше такого. Читать не умеет, а как понял гимн восходящему солнцу! Звуки у него — точно тени слов, не разделить их. Грех держать такого в слугах, конечно, грех, но…
Поэт не докончил своей мысли.
Могучее загорелое тело, оттолкнувшись от обшитого камнем берега, подняло высокий куст брызг и исчезло в голубой воде. Физали вздрогнул. А если тут мелко и камни?.. Секунда бежала за секундой. Старику стало страшно. Сердце замерло… Но вот голова Джафара всплыла черным мячиком почти на середине пруда, и он, отряхнувшись, быстро поплыл саженками. Бронзовая спина сверкала на солнце, брызги взлетали радужными веерами.
«Да, молодость… — Физали вздохнул. — Так о чем я думал?.. Ничего не поделаешь — и слугу жалко. Ищи теперь… — поэт недовольно нахмурился. — Жаль, жаль… И ведь они правду говорят, бедные. Были у меня счастливы, а теперь?».
Затихшая было тревога опять поползла холодной петлистой змеей. Может, должен, а захочет ли?..
— Отец мой… — Физали не любил, когда прерывают его думы.
Недовольно поднял голову.
Джафар заметил, что губы хозяина плотно сжаты, смутился, замолчал.
— Что тебе?
— Отец мой, извини меня….
— Да говори же!
— Позволь мне пока не одеваться.
Губы старика разжались, морщинки разгладились. Он ласково рассмеялся.
— Только и всего? Ну, проветривайся, проветривайся. Жарко в халате-то?
— Жарко, отец мой… в первый раз.
— Привыкать надо, Джафар. Не век же тебе быть пастухом.
Юноша покраснел. Не знал, что ответить. Молча уставился в землю.
Физали с улыбкой смотрел на его коричневое тело, не успевшее обсохнуть. Полотняная повязка на бедрах еще больше оттеняла бронзовый загар блестящей кожи.
Поэт опять вспомнил статую бога Пана, которую десятки лет тому назад выкопали из земли.
— Так вот, Джафар. Здесь как хочешь, а поедем дальше — опять наденешь халат. Учись быть горожанином. Помолимся теперь и будем есть.
Джафар принес коврики, которые расстилают для намаза. Поэт и его слуга, как полагается, громко засвидетельствовали, что нет бога, кроме бога, и Мухаммед пророк его.
Потом пастух разостлал на траве большое чистое полотенце. Разложил на нем хлеб, финики, брынзу и пирожки, приготовленные негритянкой в дорогу. Поставил тонкогорлый дарак — сосуд с пальмовым вином. Хотел уже идти к лошадям, но Физали усадил его с собой. Не раз это случалось за последние дни, но Джафар все еще не мог привыкнуть к тому, что он и слуга, и не слуга. Смущался, краснел, не решался есть вволю, хотя был голоден. Поэт делал вид, что ничего не замечает. Скромность парня ему нравилась, но заботливый старик хотел, чтобы он стал посмелее. Что впору конюху-пастуху, то музыканту-сочинителю не пристало. Когда-нибудь войдет в славу. Будет пировать у важных людей… Пока что Физали настойчиво пододвигал ему то брынзу, то финики, то пирожки, и своего добился — к концу походной трапезы на полотенце остались одни крошки, хотя сам поэт ел по-стариковски мало. Вытерев губы, Джафар не спешил вставать. Задумчиво глядел на гладь пруда и на широкий канал, вдоль которого тоже росли вековые деревья. Потом нерешительно посмотрел на хозяина.