«Джамп» значит «Прыгай!»
Шрифт:
Он залез в карман и достал бумажник. Края долларовых банкнот словно высовывали зеленые языки из пасти портмоне.
– Нам известно, что вы имеете определенные сведения о Корсовском, и я пришел купить их у вас.
– Ах, вот оно что!
И опять Крюков каркающе рассмеялся, но в этом карканье-смехе не было ничего веселого.
– Нет. Можете забирать свои деньги, я вам ничего не продам. Мои сведения носят сугубо личный характер, и они мне нужны для персонального пользования. Ну, а собственно, каким образом вам про это стало известно, как и обо мне?
– Мы ничего не знали лично про вас, Василий Александрович, кроме того, что вы способны нам помочь. Все, что нам было известно в течение нескольких последних недель – это то, что Игорь Корсовский получал от вас послания по Интернету и был очень и очень ими расстроен и… напуган. Первого же из них было достаточно,
Барский увидел, как при этом в глазах старика вспыхнул довольный блеск.
– Неважно как, но мы смогли перехватить одно из этих писем и через него выследить вас. А теперь я хочу поговорить о деле. Мы хотим купить информацию, которая смогла вызвать сердечный приступ у такого человека, как Корсовский. Мы хотим знать, что это за штука, о которой вы говорите, как о цыганке.
– Штука, вы сказали «штука»!
На этот раз смех Крюкова был искренним, громким и отдающим эхом по все комнате.
– Вы действительно ничего об этом не знаете? Вы назвали ее «штукой»!
Он положил свое оружие на стол, прислонился к стеллажу и вытянул руки в разные стороны позади себя, что придавало ему вид своеобразного распятия, словно в этом положении его удерживали гвозди.
– Это – не штука, друг мой, а человек, то есть определенного вида человек. Она была рождена под Новый год ровно двадцать лет назад и исчезла в тот же день. Лишь немногие ее видели, и она была забыта. А я ее помнил. И имел глупость об этом сказать. Я был обычным мастером по ремонту кинескопов и работы у меня было невпроворот. Эти наши старые телевизоры так славно ломались… Но мне эту мою памятливость припомнили – и влындили двадцать лет. Двадцать лет лишения свободы! За что? Сказать? За незаконную предпринимательскую деятельность – в суде фигурировала трёшка, которую я получил от клиента (заметьте, помеченная трёшка), это раз. За то что после моего ремонта телевизор сгорел вместе с домом – это два! Ну а как он мог не сгореть, если он дважды свой ресурс отработал? Но я же им сказал, что там на строчнике очень высокое напряжение? Сказал. Но они мне не поверили. Ну и оттого, что в своем доме эти болваны забыли свою же восьмидесятилетнюю бабку, появилась статья за непредумышленное убийство.
Так вот я сидел и сидел, должны были меня пришибить на этой зоне проклятой. Да на счастье у начальника моего телевизор сгорел. А потом в охране сгорел. А потом в клубе сгорел. А потом у кого-то в посёлке сгорел. Ну и начали меня сдавать напрокат. А мне-то что? Живой, сытый, стаканчик, опять же, всякий рад поднести, ну и трёшечки охране перепадали. Все довольны. Я и думать забыл, как это я вдруг так в тюрягу сел. Другие вон вагонами воровали и не садились. На участке начальник троих рабочих на смерть послал – в загазованный подвал без респираторов – и ему хоть бы хны. А мне ни за фиг собачий – двадцатку влупили. Ну, отсидел я и вышел. Так я же и компьютеры в тюряге освоил. Закупило министерство эти «Корветы», чтобы от времени, значит, не отставать, разослало их по зонам. А как их включать никто и не знает. Ну, с тех пор я к этому делу прикипел. По моей специальности работяги всегда требовались. Кинескоп – он ведь что? Он и в Африке кинескоп. Что в телевизоре, что в компьютере… Вышел – а у меня в руках специальность. И, кстати, весьма неплохо оплачиваемая. А однажды вечером, сидя в этой комнате, я увидел картинку в журнале и увидел ее призрак. А увидев, понял я, откуда у бабки та помеченная трёшка взялась, и почему телевизор сгорел, и откуда срок этот на меня навесили. И тогда я понял, что держу этого негодяя в своих руках. И это – единственный ключ, который я вам дам, мой юный друг. Вы честно прошли первый этаж моей игрушки – вычислили меня и явились с визитом. Но остальные замки вы, как отважный пионер, должны открыть сами.
«Держу в руках!» Слушая эти слова, Барский вдруг припомнил, что Кравцов использовал точно те же слова. Он снова посмотрел на злое, но не совсем безумное лицо старика и положил назад бумажник, так как понял, что он не подействует. Крюков не возьмет от него денег, так как жаждал лично казнить врага и по возможности наиболее болезненным способом. «Твоя первая атака, думал Барский, потерпела поражение и теперь придется искать очередной этаж этой головоломки и пытаться подобрать ключи ко всем остальным действующим лицам этой истории».
Впрочем, уже ясно где искать – есть судья и судебный процесс, есть нечто компрометирующее великого Корсовского, увиденное этим старым психом, примерно есть и дата – двадцать лет тому назад. Где ты был тогда, дружок? Кажется в той самой «желтой жаркой Африке, в центральной ее части», в твою задачу входило не допустить там военный переворот, а дать революции свершиться мирным путем и направить страну по социалистическому пути. Так все и произошло. Черные полковники драпанули в эмиграцию, к власти пришло правительство народного доверия, а в том, что президентом у них стал каннибал – ты, Валерий Арнольдыч, не виноват. О его гастрономических пристрастиях тебя никто разузнавать не просил. Ограничились научным коммунизмом, благо в Университете Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы по этому предмету у будущего президента была пятерка.
Перед тем как уйти, Барский решил спросить кое-что еще.
– Скажите мне, прошу вас, напоследок. Вы полагаете, что Корсовский вас упрятал в тюрьму и поэтому так его ненавидите?
– Нет, разумеется. Да и зона – она бывает разной. Я на гражданке был пьяницей, алкоголиком, можно сказать – а там пить отучился. На гражданке я дурачком был, жизни не понимал, для меня только книжки существовали, да эти долбанные мю-мезоны… Ну что вы на меня так смотрите, я в тюрягу с пятого курса физмата пошел, у меня кандидатская была почти готова по элементарным частицам. Вот, а там я познал науку жизни в самом ее, так сказать, разрезе. Нет, ненавижу я его не из-за этого. А из-за того, что он просто походя раздавил, растоптал меня, моё будущее, все моё в этой жизни – и сделал таким, каким я стал сейчас. У меня нет ничего в этой жизни, а ведь мне уже сорок семь.
Барский остолбенел – они были ровесниками. Он и этот… язык не поворачивался назвать его «стариком», но именно так и обстояло дело – Крюков действительно был стар и дряхл, хотя прожил на свете ровно столько же, сколько и Барский. И Валерий увидел годы боли и опустошенности, которые переросли в манию, превратившую этого человека в старика, заставившую его охотиться за фотографиями своего врага в журналах и наклеивать их на стены, чтобы лелеять свою ненависть.
– Боюсь, я вас не понял, – произнёс он.
– Да, вы не поняли, никто никогда не понимал и даже не пытался этого сделать.
Слова эти звучали, как часто повторяющаяся маниакальная присказка, и Барский мог представить себе, как он бормотал их себе под нос снова и снова.
– Но попытайтесь и поймите, неведомый гость мой. Подумайте, что значит чувствовать, что знаешь, кем бы ты мог стать, что мог бы быть на вершине, но всегда оставался в сточной канаве… О, да, я знаю их, людей, которые преуспевают, вроде Корсовского. В школе и университете они своими манерами и успеванием нравятся учителям и старшим. Трудясь ничуть не больше моего, не будучи более умными и смышлеными, они всегда пробираются наверх, всегда, всегда получают пятерки с плюсом, когда мне за то же самое ставили четверку с минусом. – Слова рокотали словно молитва великому богу, имя которому было Ненависть. – И позднее в науке те же самые люди пробивались к вершине, не заботясь о тех, кого они затаптывали по пути. А ведь меня, мои работы уже в семнадцать лет печатали в научных журналах. Я был тогда, наверное, гением. Я писал для сокурсников курсовые, они получали отличные оценки, а я – только четверки. Мне приходилось по вечерам бродить по квартирам с чемоданчиком, чинить телевизоры, а мои друзья-студенты плясали на дискотеках и рок-концертах. Позже я узнал, что мой преподаватель защитил докторскую диссертацию, полностью переписав мою и даже не указав как безвременно почившего. Словом, этот мир был создан не для меня. В нем я навсегда остался бы изгоем. Но зона сделала меня философом. Знаете, я дам вам совет на будущее. Если попадете в тюрьму.
– Какой?
– Тяжело только первую тысячу лет. Потом привыкаешь.
– Полезный афоризм, – согласился Барский. – Надо запомнить.
– Это из Шекли. Очень, я вам скажу, философский писатель.
– Думаю, что начинаю понимать вас, – медленно проговорил Барский.
Он вдруг понял, что перед ним не просто неудачник, а неудачник в кубе, можно сказать «король всех неудачников» и скопище несчастий. Крюков потерпел провал во решительно всём, во всех своих начинаниях; в другие века и в других странах и будь у него лишь капелька удачи, он, возможно, мог бы иметь огромный успех. Со своими двумя свойствами – ненавистью и завистью – он мог бы быть великолепным гонителем христиан, инквизитором-охотником за ведьмами или преследователем евреев в концлагере. Более того, он вдруг осознал, что они с Корсовским одногодки, но вице-премьер в сорок семь выглядит на тридцать шесть, играет в теннис и в гольф и его посещают массажисты, а его незадачливой тени можно дать и все семьдесят, и на-верное, он мучим всеми возможными физическими болезнями, не считая чисто нравственных страданий.