Джандо
Шрифт:
21. Сумрак (продолжение), или Воспоминания у стойки бара
Профессор Ким быстро взял себя в руки. За столько лет он научился с этим справляться. Зрение Профессора сузилось и сначала отыскало посреди огромной Африки, накинувшей мантию ночи, огни кенийской столицы, затем веселый бар в «Сафари-клаб», коктейль-бомбардировщик, божественное «Мама» Фредди Меркьюри, охотника из буша, чуть обеспокоенный взгляд Урса… Что-то было не так, очень сильно не так. Что-то оттуда опять находилось здесь. Только уже очень давно подобное вторжение не было таким сильным. Уже давно грань, воспринимаемая в детстве как сгущающийся запах больницы, не была столь тонкой.
— Дорогой мой, что вы имеете в виду? — Урс улыбался, и голос звучал ободряюще, но Профессор Ким все же успел увидеть тревогу в его взгляде. — У вас есть ощущение, что мы столкнулись с чем-то более странным?..
Но действительно, что он имеет в виду?! Мы не
А помнишь Ральфа, твоего чудного сенбернара? Тебе было два годика, когда его принесли, теплый пушистый комочек. А когда тебе исполнилось тринадцать, у Ральфа отнялись задние ноги, и полгода пес мучился, волоча за собой заднюю часть тела. И вся семья заливалась слезами, пока не приняла гуманное решение — пса усыпить. Только у тебя в голове это решение не укладывалось. Все равно ты считал это убийством. И в тот день, когда ОНИ (со стеклянно-металлическими предметами наперевес) приехали, пес это почувствовал. Странно, у вас в доме всегда было много разного народу, но пес почувствовал, что пришли за ним. И какая бесконечная печаль и мольба были в его преданных глазах. Но отец был непреклонен, а Королева Фей, обливаясь слезами, говорила, что он прав. А потом, когда стеклянно-металлические предметы уже жадно всосали смертоносную жидкость, пес завыл.
(Через пять лет завоет другой пес, и этот вой, оживший над Москвой, услышит другой мальчик; только Профессор Ким об этом пока ничего не знает.)
Ты помнишь этот вой? Они сказали, что у мальчика истерика, а ты раскидал стеклянно-металлические предметы, обнял старого Ральфа — ты чувствовал, какой он был горячий и как стучало его усталое сердце, — и сказал, что пса не отдашь… И они ушли. Но перед этим они собирали свои пожитки, состоящие из запаха, стекла и металла, они прятали их с обрывками холодного звона в черной пасти саквояжа, и ты видел, как медленно и нехотя закрываются двери Сумрачной страны. Твои родители еще продолжали извиняться, провожая гостей у двери, а Ральф уже развеселился. Он даже попробовал подняться на все четыре лапы, и, честное слово, на мгновение, всего лишь на секунду, ему это удалось. Он сделал подарок тебе. Щенок, теплый пушистый комочек, с которым вы вместе росли, сделал тебе еще один подарок. А ночью, ближе к утру, Ральф умер. Ты никогда бы не сказал о своей собаке — издох. И ты плакал, но сердце твое было спокойно. Ты что-то знал, и от этого внутри тебя было светло. Когда твой пес, твой старый друг умирал, в этот момент его не жалели, его любили. В тот момент, когда уже безвозвратно повеяло холодом с долин Сумрачной страны и пришла последняя пора уходить, твой пес не был окружен жалостью, он был окружен любовью. Пес это знал — его любили. И ты это знал. И внутри твоих слез было светло.
Так что же все-таки ты имеешь в виду?! А то, что не получается. Ущипнуть не получается. С тех самых пор! И быть может, это и есть оставшийся подарок старого Ральфа. Далеко за Сумрачной страной ты видел Чудный Сад, напоенный светом распустившихся цветов. А потом с тобой начали происходить странные вещи. Сейчас ты знаешь, как это называется… И знаешь еще многое. Ты рисовал спиральную башню и другие картинки. А если иногда картинки оживали, они рассказывали разные истории. И это очень пугало маму. Потому что многие из этих историй сбывались. Пока однажды ты не нарисовал свой двор.
— Кимушка, но у тебя сначала идут гаражи, а потом детская площадка. — Мама держала в руках рисунок и смотрела в окно. — А на самом деле — наоборот. А что это внизу, красное?
— Мам, я это так, просто нарисовал…
А потом в дальнем крыле вашего дома, в квартире приятелей отца, произошел пожар. Они прилично пострадали, эти приятели отца (кстати, маме они очень не нравились), и то из вещей, что еще можно было восстановить, решили перенести к вам. Пока закончится ремонт. Отец и мама им помогали. Там, в погорелой квартире (ее запах еще долго жил в вашем доме), мама выглянула в окно. Она прислонилась к черной обугленной стене и тяжело вздохнула. Сначала шли гаражи, а потом детская площадка. Как на твоем рисунке. Только ни мама, ни ты здесь прежде не были. И еще мама поняла, что это за красное огненное было пририсовано внизу. Милый детский рисунок, яркий, с очень неожиданным сочетанием цветов. Чтобы нарисовать так, надо было находиться у этого окошка и в тот самый момент, когда в доме полыхал пожар.
После этого тебя снова начали таскать в больницу, но больно уже не делали. Как сказал папа— все это ерунда, просто надо провести комплексный анализ. Но все равно было мучительно и нудно. Особенно когда тебе задавали разные вопросы. Именно тогда ты пришел к выводу, что большинство взрослых скорее всего не вполне нормальные люди. А ты оказался полностью здоров. И тогда вмешался дед.
— Оставьте мальчика в покое, с ним все в порядке, — сказал дед.
— Но, папа, ведь эти рисунки… — попробовал возразить отец. — Это же не укладывается ни в какие…
— И никому ничего не рассказывайте… А с рисунками — разберемся. Это дело нашей семьи. Мальчишка здоров — и ладно. Со временем все пройдет.
С тех пор дед стал часто бывать у вас в доме и много времени уделять тебе. А в тот год, когда умер Ральф, ты уже точно знал, что пойдешь по стопам деда. Странно — не отца, хоть они оба были учеными, а деда.
И ты запомнил, что сказал тебе дед. Твой любимый и несколько строгий дед, бывший крупнейшим специалистом в стране в области изучения мозга. Он сказал тебе о твоем даре, который мог стать проклятием. И он научил тебя не бояться дара. Он подвел тебя к барометру. На улице шел дождь, но стрелка уже показывала «ясно» — завтра будет хорошая погода. Давление сменилось— стрелка показывает «ясно», это уже произошло, хотя на улице идет мелкий бесконечный дождь. А скажи ты кому-нибудь: «Завтра будет солнце», — тебе либо не поверят, либо посчитают за предсказателя. Но ты вовсе не предсказываешь будущее, потому что уже все произошло, давление сменилось и стрелка показывает «ясно», ты просто подходишь к барометру и видишь. Что-то вроде такого барометра оказалось у тебя в голове. И когда ты рисуешь спиральные круги на листе, ты просто смотришь на этот барометр. И здесь нет ничего такого, что должно вызывать твое беспокойство. Только лучше об этом особенно не рассказывать— не все смотрят на это, как твой дедушка. Но знаешь, человека, который изобрел первый телескоп, чуть не сожгли на костре. Конечно, таким мальчикам, как ты, это не грозит, но знай, что мир так устроен. Вырастешь — мы еще вернемся к этому разговору. Обещаю.
Но когда ты вырос, ты многое понял сам. Ты понял, что тогда тебе удалось сделать шаг, отделяющий твой дар от безумия.
Ну так все же, что ты имеешь в виду?! Сейчас, за одну секунду, пока еще звучит вопрос Урса и Фредди Меркьюри все еще поет вступительные такты «Богемской рапсодии», ты вспомнил чуть ли не всю свою жизнь. И что ты имеешь в виду?
В тот год, когда ушел Ральф, много всего случилось. Вы с Артуром начали создавать свой Орден Белых Рыцарей. А потом втянули туда Олежу и других ребят. Это было здорово и продолжалось довольно долго. Сейчас, наверное, все забыли эту детскую игру. Для многих она была вроде игры в индейцев. Для многих, но не для вас троих.
Что-то еще произошло в этом году. Тоже очень важное и каким-то образом связанное со всем остальным. Оля Осминкина… В классе ее звали Осмой. Она не была ни прелестной, ни просто милой. С ней никак не могло быть связано понятие первой любви. Вы влюблялись тогда совсем в других девочек. Осма была крупная, с ярко выраженными формами, груди ее стояли торчком, как два тарана. Она уже в шестом классе начала нещадно краситься, за что вечно имела неприятности, кроме того, она якшалась со старшеклассниками. Но вас-то она не интересовала. Вы тогда писали трепетные подростковые стишки своим худеньким, восторженно оберегаемым дамам сердца, а веселая грубоватая Осма говорила такое, что у вас краснели уши. Пока внезапно не выяснилось, что Осма любит некоторые игры, вовсе не оставляющие вас равнодушными. Это называлось «зажимать». Осме нравилось, когда ее зажимали в раздевалке, в узком проходе, полном мягких зимних вещей. И вы начали караулить Осму после уроков, чтобы в дальнем закутке полутемной раздевалки прижаться к ее упругому крупному телу, имеющему почему-то терпкий запах ореха, и мучительно борясь с желанием рук коснуться ее запретных, невыносимо манящих мест. Она была тогда гораздо спокойнее вас; Осма немножко странно, будто бы не своим голосом, смеялась, и вы тоже делали вид, что вам весело, только иногда вас выдавало дыхание. И сладкие комки, подступающие к горлу. Это была критическая норма восторга, за которой все расплывалось, и серые брюки школьной формы с трудом сдерживали пылающий вулкан, но, как ни странно, вам помогала Осма. Ее чуть грубоватое хихиканье вытаскивало вас из млечной страны ваших фантазий. А потом вы шли к начинавшим проявлять удивленное беспокойство дамам сердца, чтобы нести их портфели и рассеянно слушать их казавшееся еще совсем недавно таким милым щебетание. Но щебетание не прекращалось, и терпкий запах ореха постепенно отступал, пока вы, облегченно вздохнув, не понимали, что ваши настоящие избранницы находятся подле вас. Однако весело пробегали часы, и на следующий день вы снова оказывались в дальнем полутемном закутке раздевалки и с наслаждением и благодарностью вдыхали щедрость терпкого аромата ореха. А однажды вы увидели, что ваше место занято. Причем — по-настоящему. Именно так занимают подобные места. (Ральфу надо помочь умереть.)