Джанки. Исповедь неисправимого наркомана
Шрифт:
Кодеин перестал держать окончательно. Из носа и глаз потекло, одежда насквозь промокла от пота. По телу проносились, сменяя друг друга, холодные и горячие волны, словно совсем рядом попременно то открывали, то закрывали печную дверцу. Слишком слабый чтобы передвигаться, прилег на койку. Сильно разболевшиеся ноги сводили судорогой так, что любое положение было просто невыносимо и приходилось ворочаться с боку на бок, кататься в липнущей к телу потной одежде.
По соседству кто-то напевал густым негритянским голосом:
– Давай, женщина, вставай, пошевели своей большой жирной попка-жопка.
Откуда-то издалека доносились голоса:
– Сорок лет! Чувак, я сорока не протяну.
Около
На следующий день стало хуже, я даже не мог встать с постели. Так и провалялся, время от времени закидываясь нембиз. Ночью, приняв две промокашки бензедрина, я дошел до ходячей кондиции, вышел в бар и уселся прямо напротив патефон-автомата. Когда тебя ломает, музыка – знатное средство облегчения. Однажды в Техасе я слезал на траве, пинте парегорика и нескольких пластинках Луиса Армстронга.
Едва ли не поганей, чем физический отходняк – сопровождающая его депрессия. Как-то днём, в полудреме, мне привиделся лежащий в руинах Нью-Йорк. Внутри и снаружи опустевших баров, кафетериев и аптек на Сорок второй улице ползали огромные скорпионы и сороконожки. Воронки и расселины на мостовой заполонила сорная трава. Кругом ни души.
Через пять дней я почувствовал себя немного лучше. Через восемь на меня напал жор и появился колоссальный аппетит, особенно на пирожки с кремом и макароны. По прошествии десятидневки отпустило окончательно. Ну а дело мое было отложено.
Рой, вернувшись со своего тридцатидневного лечения на Райкер-Айленд, представил меня одному барыге, торговавшему мексиканским Эйчем на пересечении Сто третьей и Бродвея. В начале войны поставки Эйча были фактически прерваны и порецептная Эмми стала единственным доступным джанк-продуктом. Тем не менее, вскоре наметились новые пути сообщения и героин стал поступать из Мексики, где под неусыпной заботой китайцев произрастали обширные маковые поля. Поскольку в мексиканском Эйче была небольшая примесь опия-сырца, отличительным его признаком стал тёмно-коричневый цвет.
Угол Сто третьей и Бродвея ничем не отличался от других бродвейских местечек: кафетерий, киношка, магазины. Посередине Бродвея небольшой зеленый островок с несколькими скамейками, расставленными через равные промежутки. Сто третья – станция метро, людный квартал, самая джанковая точка в городе. Старина Генри, подобно призраку появляется в кафетерии, бродит туда сюда по кварталу, иногда наполовину пересекая Бродвей, чтобы перевести дух на одной из островных скамеечек. Призрак, блуждающий при дневном свете на переполненных улицах.
В кафетерии ты всегда мог обнаружить засевших там нескольких джанки, либо они, подняв воротники курток, стояли поблизости на улице и нетерпеливо поглядывали по сторонам в ожидании продавца, сплевывая на тротуар. Летом они сидели на островке, переговариваясь между собой полушепотом, эдакие грифы-скамеечники в чёрных пиджаках.
Физиономия барыги напоминала скорее мордочку крайне истощенного подростка. Несмотря на свои пятьдесят пять, выглядел он не больше, чем на тридцать. Маленький темноволосый человечек с исхудалым ирландским лицом. Когда объявлялся – а подобно многим старым джанки он был совершенно не пунктуален, то сидел за столиком в кафетерии. Ты садился за этот столик, давал деньги и через три минуты встречался с ним на углу, где и получал продукт. С собой он никогда не таскал – оставлял, хитро припрятав, где-нибудь в непосредственной близости от места боевых действий.
Этого человека знали как «Ирландца». Одно время он работал на Голландца Шульца, но поскольку крупные рэкетиры не держат джанки среди своих людей, ввиду их общепризнанной ненадёжности, Ирландца послали.
Работа барыги – один из видов коммунальных услуг. Сменяя друг друга на этом трудоемком и небезопасном посту, этим занимаются все, без исключения, члены определенного сообщества. Обычный срок пребывания в должности – где-то около трех месяцев. Все сходятся на том, что это совершенно неблагодарное занятие. Как говаривал Джордж-Грек: «Кончаешь кинутым или в тюряге. Если не даешь в кредит, все называют тебя жлобом; а если даешь, тобой просто начинают пользоваться».
Джордж не мог обломать, послать человека, который доползал до него под ломкой. Люди стали пользоваться его добротой, вымаливая в долг, а потом перепродавали или покупали у других пушеров. Джордж продержался три года, а когда вышел из игры, то наотрез отказывался заниматься какой-либо торговлей.
На Сто третьей никогда не показывались джанки-хипстеры, помешанные на бибопе. Все местные ребята были древние кремни – исхудавшие, жёлтого цвета лица. Резкие, колкие на язык с характерной, одервенелой артикуляцией. (Трудно не узнать джанки по пожатию рук, также как по вялому, мягкому подергиванию ладони вычисляешь педика. Джанки не жмет руку, а, двинув локтем, скорее хлопает по ней своей одервенелой пятерней и сразу же её опускает). Невзирая на разные национальности, все они были чем-то друг на друга похожи чисто физически. Лик джанка отчётливо проступал за каждым из них: Ирландец, Джордж-Грек, Роза Пантопон, Коридорный Луи, Эрик Пед, Гончий Пес, Матрос и Джо Мекс. Некоторые из них сейчас уже мертвы, остальные сидят или бесследно исчезли.
Нет теперь больше джанки, ждущих продавцов, на пересечении Сто третьей и Бродвея. Торговля переместилась в другое место. Но дух опия по-прежнему витает здесь. Он вставляет тебя на углу, сопровождает, пока ты проходишь по кварталу, а затем останавливается, замирая у стены сгорбившимся попрошайкой, озадаченно глядящим тебе вслед.
Джо Мекс – лицо вытянутое, с длинным, заостренным, чуть вздернутым носом. Уголки рта опущены вниз, зубов явно не хватало. Везде морщины, шрамы, но отнюдь не от прожитых лет. Джо наплевательски относился к тому, что происходило с физиономией. Его глаза оставались веселыми и молодыми. Свойственная ему известная мягкость была обычным явлением для многих старых джанки. Ты мог узнать Джо на офигенном расстоянии. Его силуэт отчётливо проступал на фоне обезличенной городской толпы, как если бы ты рассматривал его в бинокль. Враль был типичный, подобно большинству себе подобных, постоянно перекраивал свои истории, меняя, в зависимости от слушателей, время и состав участников описываемых событий. Выдаёт, скажем, байку про какого-то своего друга, а в другой раз тот же сюжет излагает применительно к себе, становясь главным действующим лицом. Засев в кафетерии за кофе и кексом, Джо спонтанно извергал на собеседника лавину избранных отрывков из своей биографии.
«Мы-то точно знали, что у этого китаезы осталась заначка. Ну и любым способом пытались заставить проболтаться где именно. Привязали к стулу. Я зажигал спички», – он чиркнул воображаемой спичкой по воображаемому коробку, – «и подносил к его ступням. Тот уперся, продолжал молчать. И так жалко мне этого мужика стало! А тут ещё мой кореш вмазал ему рукояткой пушки по кумполу, лицо залила кровь…» – Джо провел руками от лба к подбородку, изображая хлынувшую красненькую. «Когда это увидел, аж живот перехватило, ну я и сказал: „Ладно, пошли отсюда, оставь парня в покое. Он нам всё равно ничего не скажет“.