Джанки. Исповедь неисправимого наркомана
Шрифт:
Когда ты подсел, джанк – биологическая необходимость, невидимый рот. Вмазался, и тебе хорошо, словно как следует набил брюхо. А с кокаином нужна новая вмазка, как только действие спадает. Если у тебя в доме залежи Чарли, то пока его не истребишь, в кино… Да, какое кино! Вообще никуда не выйти. Одна вмазка вызывает дикое желание повторить, поддержать кайф на прежнем уровне. Но когда кокс оказывается вне пределов досягаемости, сразу о нём забываешь. Привыкания к «Си» не бывает.
Джанк резко сокращает половую активность. Тяга к платоническому общению одинакового с сексом происхождения, так что сидя на морфе и Эйче, я полностью замыкался в себе. Если
Примерно за год моей подсадки на джанке в Мексике, я принимался за лечение раз пять. Пытался сократить число вмазок, пробовал китайское лекарство, но ничего не помогало.
После фиаско с китайским методом я собрал все пакетики и отдал жене, чтобы та спрятала их и выдавала строго в соответствии с графиком. Собирать и распределять дозняки мне навязался помогать Айк, но поскольку в голове его царил хаос, он составил такую схему, что в самом начале ты рубился на предельном дозняке, который затем резко сокращался без постепенного уменьшения. График пришлось составлять самому. Некоторое время я придерживался его, но настоящего рывка к улучшению не произошло. Тогда взял у Айка добавку, найдя предлог для дополнительных вмазок.
Я понимал, что больше не хочу принимать джанк. Если бы я мог принять единственно возможное решение, то отказался от джанка раз и навсегда. Но это всё в теории, а когда переходил от слов к делу, сил уже не хватало. Видя, как летят к чертям все составленные мною графики, я чувствовал себя ужасно беспомощным, будто бы был уже не в состоянии контролировать свои поступки.
Одним апрельским утром я проснулся слегка больным, призрак ломки бродил где-то рядом, но ещё не хватал за горло. Лежал, рассматривая тени на белой штукатурке, припоминая, как много лет назад валялся на кровати, рядом сидела мать, и я наблюдал как уличные огни движутся по потолку и вниз по стенам. Остро ощутил ностальгию по паровозным свисткам, звукам пианино из распахнутых окон сквозь уличный шум, пряному, едкому запаху выгоревшей листвы. Мягкая степень ломки всегда приносила с собой очарование детства.
– Никогда это не исчезнет, – думал я. – Как и вмазки… Вот бы я удивился, если у всех джанки бывают такие замечательные хреновины.
Отправился втереться в ванную. Долго не мог попасть в вену. Игла дважды застревала, скользя мимо. Кровь текла по руке. Джанк разлился по моему телу, инъекция смерти. Грёзы, как корова языком слизнула. Я уставился на кровь, бегущую с локтя на запястье, и мне вдруг стало жалко истерзанных вен и тканей. Расчувствовавшись, вытер её, и громко вслух сказал, обращаясь неизвестно к кому: «Я завязываю…»
Приготовив опийный раствор, я велел Айку не являться в течение нескольких дней, на что он отозвался:
– Надеюсь, у тебя получится, малыш. Надеюсь, что ты слезешь… Не сойти мне с этого места, если у меня кукиш в кармане.
Через сорок восемь часов запас морфия в моем теле иссяк. Раствор лишь прервал ломку. Выпил его, смешав с двумя ампулами нембутала, и проспал несколько часов. Когда проснулся, моя одежда насквозь промокла от пота. Глаза слезились и ужасно болели.
Внезапно возникший Айк сказал мне:
– Ты слишком быстро всё принимаешь. Давай-ка я сам сварганю для тебя раствор.
Я слышал, как на кухне он ворковал над своей микстурой:
– Немножко корицы, если потянет блевать… немного шалфея для желудка… Чуть гвоздики – кровь очистить…
В жизни не пробовал ничего ужаснее той смеси, однако, после неё ломка перешла в более терпимое русло и всё это время я пребывал в состоянии лёгкой эйфории. Кайф не опиюшный… Я скорее торчал от усиливавшегося отходняка. Джанк – прививка смерти, которая держит тело в критическом положении. Когда джанки слезает, предельное напряжение, реакции сохраняются. Обостряется восприятие, наркоман осознает все процессы в своих внутренних органах болезненно ясно, перестальтика и секреции выходят из-под контроля. Реальный возраст не имеет значения, взвинченный наркоман подвержен эмоциональным эксцессам, характерным для ребенка или подростка.
Примерно на третий день потребления Айковой настойки, я запил. Сидя на джанке, во время ломки, я вообще был не в состоянии пить. Кидать наркоту на кишку – это не то, что ширяться белым порошком. Вполне можно мешать бухло и опиюшник.
В первый раз я начал пить в пять часов вечера. Через неделю начал уже в восемь утра, оставаясь поддатым день и ночь, и таким же просыпаясь на следующее утро. Просыпаясь, запивал бензедрин, саницин и кусок опия стопкой текилы с чёрным кофе. Потом ложился обратно, закрывал глаза, пытаясь собрать воедино вчерашний день и прошлую ночь. Часто, начиная с полудня, уже ничего не мог припомнить. Порой ты просыпаешься и думаешь: «Господи, неужели я это сделал?» Граница между словом и мыслью полностью размыта. Ты сказал это, или только об этом подумал?
На десятый день лечения я совсем опустился. Одежда была грязной и заскорузлой от выпивки, которую регулярно на себя проливал. Я ни разу не мылся. Похудел, руки тряслись, вечно что-то ронял, натыкался на стулья и падал. Однако, у меня обнаружился неистощимый запас энергии и бездонные емкости для спиртного, чего я раньше за собой не замечал. Эмоции так и лезли через край. У меня открылась патологическая общительность… Мог говорить с любым, кого удавалось отловить, пускаясь в тошнотворно-доверительные беседы с совершенно незнакомыми людьми. Несколько раз я домогался до разнополых персонажей, которые и намека не делали на возможную взаимность.
Айк забегал через каждые несколько дней.
– Рад видеть, что ты слезаешь, Билл. Не сойти мне с этого места, если это не так. Да, если станет совсем плохо и приспичит блевать – на, вот тебе пять кубов Эмми.
Он строго следил за моим пьянством.
– Ты спиваешься, Билл. Спиваешься и сходишь с ума. Ты жутко выглядишь, посмотри на себя в зеркало. Чем так пить, лучше уж снова подсесть.
Я сидел в дешевой забегаловке на Долорес-стрит. Мой запой в Мехико продолжался уже недели две. Со мной в кабинке, потягивая текилу, сидели ещё три мексиканца. Одеты они были с иголочки. Один из них говорил по-английски. Здоровый, средних лет мексиканец с печальным, приторным лицом распевал песни под гитару, сидя на стуле в конце кабинки. Я радовался, что благодаря его песнопениям можно избежать разговоров.