Джек-Фауст
Шрифт:
Фауст снова закрыл ставни на окне.
– Презренный сброд, - бормотал он.
Это относилось не к мальчишкам, а к веселящейся толпе процессии.
Гретхен с любовью улыбнулась, но не подняла глаз от бухгалтерских книг.
– Не надо никого ненавидеть, сладкая любовь моя, - увещевала она.
– Этот гнев не есть их прирожденное свойство. Он подобен буре, которая возникает от столкновения воздушных потоков или атмосферных аномалий. Это невозможно прекратить. Их громы и ураганы вскоре затихнут и сменятся более присущим людям милосердием.
В комнате ощущался возвышенный аромат секса. Но при этом оба они уже оделись, а дверь была открыта. Более того, они уже погрузились в работу. Гретхен занималась логистикой перевозок товаров и сырья для отцовских фабрик, прикидывая, как бы упростить эти процессы. Эту задачу она сочла сейчас для себя наиболее важной. Но, даже углубившись в подсчеты, четко ощущала присутствие любовника, и это действовало на нее успокаивающе. Она все еще ощущала его прикосновения к своей коже.
– А между тем я не могу отправиться за границу, не побросав весь этот хлам, - проворчал Фауст. Но когда Гретхен повернулась, чтобы утешить его, он, положив руки ей на плечи, мягко не позволил ей сделать это.
– Не бойся, мне бы следовало учиться у тебя. Ты - моя совесть. Ты отводишь мой гнев и отрубаешь мечом мою ярость.
– Подобные чувства недостойны тебя, - сказала Гретхен и вернулась к своим бумагам, негромко хмыкнув.
– Как же здесь все запутано; если бы ты мог взяться за управление делами отца!
– Ты делаешь эту работу не хуже, чем ее раньше делал твой отец.
– О, я вполне способна справиться. Но кто станет меня слушать?
Почти все время от обеда до вечера Гретхен проводила в обществе Фауста. Это, как они и думали, было не так уж сложно устроить. Затянувшаяся болезнь отца поглощала внимание обоих родителей так сильно, что они передали управление фабриками дочери. Они еще не вполне сознавали, насколько разрослось производство. Гретхен по утрам быстро обегала рабочие площадки, собирала доклады, задавала вопросы, отдавала распоряжения и приказания от имени отца. Это была утомительная, изматывающая работа, даже несмотря на помощь Фауста.
Помощь, которая долгое время была для нее недвусмысленно под запретом.Иногда
Родители пристально следили за ее реакцией. Однако Гретхен, стреляный воробей, коварная и проницательная, просто заявила:
– Ну и замечательно. Мне вовсе не нравилось его присутствие. Он всегда хмурый.
Напряжение тотчас спало. Быстрое переглядывание дало Гретхен понять, что она, похоже, угадала: у ее родителей были подозрения, но никаких доказательств, и они с радостью примут ее уверения, на чем вопрос будет закрыт.Ей даже стало грустно, что их так легко обмануть.
Хлопнула дверь, в прихожей послышался грохот башмаков - Вайклиф тактично заявлял о своем присутствии в доме. Стараясь ступать как можно громче, он стал подниматься по лестнице. Его опечаленное лицо появилось в дверном проеме.
– Джек, - проговорил он.
У Гретхен вновь забегали глаза. Фауст заметил это, но приписал ее раздражение личной неприязни к англичанину. Он не знал (ибо Мефистофель не счел это необходимым), что это она отреагировала на «Джек», поскольку воспринимала их маленькую игру в тайные имена более серьезно, чем он.
Выражение лица Вайклифа было комично угрюмым.
– Мне кажется, вам следует взглянуть на этот памфлет.Под грохот барабанов процессия миновала здание ратуши. По всей длине колонны рассеялись проповедники: мужчины с бочкообразными грудными клетками, лужеными глотками и мясистыми подбородками. Но шли они слишком быстро, чтобы прохожие могли услышать их проповедь целиком и достаточно вникнуть в ее суть.
– … шарлатан и отвратительное чудовище!
– ревели они.
– … его порочные и греховные желания… совокупляться с обезьянами… а после удовлетворять похоть… с вашими дочерьми… матерями… женами!
Слова эхом отдавались по улицам.
Устроившись за столом в холодном полуподвале ратуши, пятеро юристов обсуждали выдвинутые на рассмотрение указы о взятках и законном проживании. Они слышали грохот барабанов и рев труб, но не обращали на шум внимания.
Их занимали значительно более важные вопросы.
– Вот документы о новом инструменте финансирования, который называется… э… - Дрешлер надел очки и поднес стопку поближе к глазам, - корпорация с ограниченной ответственностью. В… гм-м-м… сущности, это инструмент, который позволит промышленнику получать деньги на рискованное предприятие и возвращать их в большем объеме, официально не сталкиваясь с… э… моральными неприятностями ростовщичества.
– Красивый трюк, - проворчал Краус.
– Однако на моей памяти было уже немало трюков, закончившихся на виселице.
– О, но это будет… гм… совершенно открыто! Один продает акции предприятия, другой вкладывает денежную прибыль пропорционально выгоде.
– Он сдвинул очки на нос.
– Я сталкивался с этим много раз.
– Тем не менее я менее рисковал деньгами, давая их на инновацию, - проговорил Герогт, - чем этот договор об обществе взаимного страхования.
– Это же была просто ассоциация кораблевладельцев!
– выпалил Гелтер.
– Обычный дележ последствий катастрофы: вместо того чтобы один купец терял всё, все теряют одинаково.
– Никто ничего не теряет. Случающийся время от времени иск покрывает полученная прибыль, в то время как поручительство остается невостребованным.
– Полученная прибыль? Полученная каким образом?
– Посредством вложения капитала в дрешлеровские корпорации с ограниченной ответственностью. Маржа у этих холдингов такая же, как если давать деньги в рост. Во всяком случае, так уверяла дочка Рейнхардта.
– Дочка Рейнхардта, - мрачно произнес Гелтер, - никогда не получала от отца такие удивительно странные документы.
– Успокойтесь!
– Шиллинг подергал себя за кончик носа.
– Мы все-таки обсуждаем с точки зрения законности. Давайте не будем пускаться в бесполезные рассуждения.
– Акции! Доли! Опции! Фьючерсы! А вместе - какой-то бродячий зверинец бумаг, способный ввести в заблуждение кого угодно. Это превращает финансирование в нечто опасно близкое к игре.
– Что ж, и, тем не менее, все люди получают от игры удовольствие, а некоторые - даже прибыль.
– В прибыли от игры уверены только те, кто нечестно вращает колесо и имеет подставных игроков, - кисло заметил Краус.
– И в данном случае ими будут… гм…
Все пятеро переглянулись во внезапном приступе алчности.Процессия проходила мимо монастыря Святой Екатерины. Мать Святых Уз совершенно не обращала на нее внимания. Она сидела, недоверчиво вглядываясь в памфлет, который ей принесла сестра Пелагия, читая слова, казавшиеся ей, чем глубже она погружалась в текст, все более фантастичными.
– Может ли такое быть?
– шептала она.
– Неужели?
Сестра Пелагия незаметно отогнула пальцем штору и чуть заметно повернулась, словно подавляя зевоту. Осторожный рывок, и она мельком выглянула наружу, очень быстро, как щелкали шторки большой фотокамеры Фауста: море велосипедистов; процессия священников; монахини Святой Клары обступили всадника в алой шапочке, который мог быть только папским нунцием. Она поспешно оглянулась на свою наставницу, чтобы узнать, можно ли рискнуть и глянуть еще разок.
Мать Святых Уз отложила памфлет. Она подслеповато посмотрела на сестру Пелагию, прищурилась и чуть сдвинула брови. Что за создание, размышляла старшая женщина; как жаль, что пришлось так цинично использовать ее слабости. Едва подумав об этом, она устыдилась своей придирчивости и мысленно наметила позднее покаяться. А пока, тем не менее…
Она поспешно взяла листок бумаги, написала на нем тщательно обдуманную сумму, посыпала написанное песком, сложила и запечатала.
– Отнеси эту записку Конраду Хайнфогелю, - распорядилась она.
– Спросишь на сенном рынке: там его нетрудно отыскать. Передай на словах, что написанная мною цена - твердая. Он должен не торгуясь дать тебе денег сегодня, или я продам то, что ему нужно, еще кому-нибудь. Все ясно?
– Да, мать-настоятельница. Вот только… Что же вы ему продаете?
Старшая женщина глубоко вздохнула.
– Наши микроскопы.Трое студентов стояли в дверях харчевни, наблюдая за процессией. Один схватил летящий по воздуху памфлет и прочитал название: «Происхождение видов». Он пробежал по нему взглядом и сделал гримасу.
– О чем это?
– Если ты бы не провел прошлый месяц на дне винной бочки, - спокойно ответил его приятель, - то знал бы, что Фауст утверждает: люди произошли от обезьян.
Третий заплетающимся языком произнес:
– Во Франции одна женщина родила помет крольчат. Этому было много свидетелей, поскольку произошло во время субботней службы. Она упала в обморок при начале мессы, и кролики гурьбой вылезли из-под ее юбок. Безусловно, это подтверждает более тесную связь человечества с животными, чем было принято считать.
– Твое утверждение звучало бы весомее, если бы она родила обезьян.
– Или чиновников магистрата!
Пока они хохотали и толкались, мимо прошел проповедник, размахивая руками и выкрикивая в небо:
– О Боже, пошли нам сильную руку, праведный кулак, чтобы сокрушить твоего недруга! Дай нам героев уничтожить эти дьявольские труды! Боже…
За ним следом, словно поднятая волна, шла заметная толпа. Но те из толпы, кто побежал за проповедником, только чтобы послушать, что он там говорит, на этой улочке, кривой и узкой, замедлили шаг, потому что здесь был трактир. Образовалась давка, началось толкание локтями. Кто-то негодующе закричал. Другой в гневе затряс кулаком.
Воздух внезапно оказался пронизан ощущением опасности, наэлектризованностью неминуемой жестокостью. Студенты тоже почуяли все это, и горячая жажда действий поднялась у каждого вверх по позвоночнику и достигла головы. Запах немытых тел обострял это ощущение. Они уже едва сдерживали ярость и неосознанные желания.
Все вокруг поддались этому же порыву. Появилось странное мерцание в глазах. Блестели зубы. Дюжий ломовой извозчик сжал кулаки и громко проревел:
– Смерть Фаусту!
– Это только сказать просто!
– процедил один из студентов.
– Только вот где он? Кто видел его в последний месяц?
– Он – то скрывается, - едко заметила давно увядшая женщина с оспинами на лице, - а вот его выводок - нет, и все мы знаем, где их гнездо!
Толпа взревела.
– Да!
– пронзительно прокричал кто-то.
– Эти ученые!
– орал другой.
Из земли стали выворачивать булыжники. В руках появились палки.
– К лабораториям!!!
В считанные мгновения возникла буйствующая толпа. Затем все пришло в движение. Студентов вынесло из дверей, и поток тел в порыве, противиться которому невозможно было даже при желании, понес их по улице. Не представляя, куда все идут и с какой целью, они громко орали, как любой, кто собирается пролить кровь и учинить погром. Это было - на свой мрачный, жестокий манер - чудовищно весело.
Тот из студентов, кто поймал памфлет, на всякий случай спрятал его к себе в сумку. Он знал человека, который вообразил себя некромантом и проводил ночи на кладбище, пытаясь воскрешать трупы и совершая жертвоприношения собак в тщетной попытке вдохнуть душу, с чертенятами в качестве прислуги. Человека, который может неплохо заплатить за подобную маловразумительную писанину.В самом конце процессии шла мартышка, на которую нацепили плакат с надписью: «ФАУСТ - ЕЕ КУЗЕН». Горожане сперва кидали ей фрукты, потом стали бросать камни. Она при каждом ударе громко вопила. Дети проказливо хихикали. От ударов камней у обезьяны местами выступила кровь, но это лишь вдохновило толпу на более решительные действия.
Папский нунций, скакавший прямо перед обезьяной, видя это, отворачивался. Кардинал Вероне был достойным человеком, пусть и не слишком набожным, и ненавидел жестокость во всех ее проявлениях. Пусть его долгом было принять участие в подобном варварстве - он вовсе не обязан был одобрять его.
На площади перед Дамскими воротами для него возвели помост, откуда он мог говорить. Нуций неслышно застонал, увидев, какие крутые ступени ведут наверх. Его старые ягодицы все еще ныли после длительной поездки из Рима, а все остальное тело было искусано комарами, мошкарой и от жары в потнице. Но поскольку поделать он ничего не мог, нунций не жаловался. Поднимаясь на помост, он с нежностью и страстью думал об оставшейся дома любовнице. За тридцать совместно прожитых лет Лючия непомерно растолстела и стала брюзгливой, но по-прежнему она подходила ему как нельзя лучше. Он мог беседовать с ней на самые простые темы и на понятном языке; во всем мире только она знала и беспокоилась о том, что он чувствует. Он страшно скучал по ней.
С помоста он увидел толпы, расходящиеся во все стороны по окружающим площадь улицам. Прямо под ним один из монахов, коренастый, дюжий, гневно спорил с гражданским стражником. Выходит, не все шло так, как задумывалось! Монах - это была лишь одна подробность из многих - жестами указывал на далекое окно, из которого выбрасывали сломанную мебель. Выбрасывали с таким энтузиазмом, что нунций слегка заволновался, желая узнать, в чем дело.
Он развернул свой свиток.
Откашлялся.
Когда он читал, все молчали.Взять в руки меч, повысить тон - и вандалы мигом убрались из помещения. Но то были жалкие тупицы, которые действовали под влиянием порыва, не отдавая себе отчета - почему они здесь. Таких очень легко запугать. При виде городской стражи бузотеры мгновенно стушевались и бросились наутек.
Теперь, когда все закончилось, Линхард Бехайм стоял, скрестив руки на груди и прислонившись к двери, наблюдая, как его младший брат ползает по полу. Матис, хныча, шарил по кучам битого стекла, погнутого металла и расколотым комодам - остаткам того, что когда-то было его лабораторией, - выискивая хоть что-нибудь целое, что еще можно спасти.
У Лингарда был глаз прирожденного торгаша. Он прикидывал цену сломанного и разрушенного и подводил итог, завышая ее втрое. Однажды, когда его единственная повозка перевернулась и упала в По примерно в шести милях от того рынка, куда следовала, он потерял в десять раз больше, но и тогда не впал в уныние. Матис же был совершенно другим, непрактичным мечтателем. Как брату, Лингарду приходилось присматривать не только за его чудны?м увлечением, но и чтобы он не обанкротил семью. Однако от мальчишки бывал и прок. Вот и сейчас, погрузившись в раздумья, Лингард решил, что погромщики были даром небес.
Приведя мысли в порядок, он произнес:
– Скажи, помнишь ли ты флорентийского монаха Савонаролу и его костры тщеславия?
Матис посмотрел на него, подняв опухшее лицо, где уже наливался синяк, полученный им при защите оборудования. И озадаченно кивнул.
– Ну и?
– В молодости дядя Хоштеттер ездил во Флоренцию по делам и стал свидетелем вот чего: он увидел костер высотой в пару метров, куда были свалены маски, игральные карты, музыкальные инструменты, шелковые одеяния, непристойные картины, прекрасная мебель и венецианские зеркала. Он стоял на Пьяцца делла Синьориа, когда все это происходило, быстренько подсчитал, сколько же груженых повозок в этом костре, и отправил к Савонароле посланника, обещая за эту уйму вещей пять тысяч флоринов.
Матис поднял приплюснутую бухту провода, попытался ее выправить, затем бросил на пол. Наконец он промолвил:
– Так в чем дело?
– А в том, что перед нами свален в кучу гораздо более ценный груз тщеславия, и повозки, чтобы его увезти, не потребуются, ибо он существует в людских умах, а люди имеют ноги. К примеру, вот это радио - как высоко оценит это устройство какой-нибудь генерал! Или адмирал.
Матис с горечью произнес:
– Какая кому теперь польза от этого радио? Кто осмелится пачкать руки устройством, оскверненным зловонием печально известной обезьяны Фауста?
Лингард рассмеялся.
– А зачем говорить кому бы то ни было, что это его устройство? Этот подлец за короткое время так прославился, что никто не рисковал сказать против него и словечка. И все же среди его многочисленных преступлений имеется и то, что он приписывает себе чужие дела. Я тут случайно узнал, что он не имеет никакого отношения к изобретению радио, равно как и другого устройства, а именно - телеграфа.
– Что? Тогда кто же? Кто изобрел это?
– Дурашка, - с любовью произнес Лингард.– Кто же, как не ты?
Вайклиф был искренне согласен с Фаустом и его потаскушкой, что самое мудрое - это пересидеть скандал и дождаться, когда общественность поостынет, что несомненно случится. Согласен не потому, что считал их мнение правильным - он так вообще не считал, - а потому, что сам никогда не предлагал помощи раньше, чем обретал убежденность, что человек готов ее принять.
На лестнице раздались шаги. Вошел запыхавшийся Вагнер, белый, как лист бумаги.
– За мной гнались, - заявил он.
– Досюда?
– Вайклиф глянул на книжную полку; там стоял увесистый том, в котором между прорезанных страниц был спрятан заряженный пистолет.
– Нет, конечно нет. Я же не идиот. Но если бы я не попетлял, чтобы избавиться от погони, этот дом, безусловно, уже полыхал бы.
Фауст успокаивающе взял руку Гретхен в свою и, не отпуская, беззаботно устроился на подлокотнике ее кресла.
– Ты преувеличиваешь.
– А мне так вовсе не кажется!
– Вагнер обратил на своего учителя дикий взор.
– Я был на площади, когда читалась папская булла. Папа предал вас анафеме!
– Что?!
Кресло опрокинулось на пол: Фауст с Гретхен резко поднялись.
– Вы отлучены от церкви.
Вайклиф обладал особым умением пристально наблюдать за людьми, когда тем казалось, что он этого не делает. Он перехватил взгляд Фауста (тот метнулся к двери, затем перешел на Вагнера, на него самого и, наконец, на женщину) и прочел его мысль: я в величайшей опасности, однако по-прежнему не одинок; у меня есть друзья, а значит, влияние, и было бы позорно выказывать слабость перед любимой женщиной. Подбородок Фауста поднялся. В глазах светился благородный блеск.
Но прежде чем он успел сказать какую-либо браваду, Вайклиф произнес вежливым уважительным тоном:
– Джек, вы среди германцев. Они не станут просто сторониться вас; если вы останетесь, то проживете не более недели. Вам надо уехать. От этого зависит ваша жизнь.
– Он прав, - подтвердила Гретхен.
– Хозяин, нам следует бежать.
– У меня наготове карета, запас продовольствия и довольно золота, чтобы доставить вас в Лондон. Там вы найдете безопасное убежище, и даже больше. Дальновидный монарх Англии предоставит вам деньги и полномочия для…
И снова взгляд Фауста стремительно заметался по комнате, от двери до Вайклифа, мимо Вагнера к комоду, где хранились его бумаги, а потом, задержавшись некоторое время, к женщине. Вайклиф прочитал в нем: «Верно, я не останусь здесь; вероятно, у Вайклифа есть свои причины помогать мне; но в Англии я смогу продолжить работу, а Гретхен будет со мной, и только это на самом деле важно».
– Вы правы, - произнес Фауст, тяжело дыша.
– Остаться - значит умереть.
– Он мрачно улыбнулся Гретхен.
– Мы должны немедленно бежать, и, боюсь, ты не сможешь взять с собой больше, чем есть на тебе сейчас. Но всегда можно купить новую одежду. И, обещаю, в Англии ты будешь богата и уважаема.
– О, любовь моя!
– воскликнула изумленная Гретхен.
– Я…
Стоя в таком месте, что, обращенная к Фаусту, она сейчас не могла его видеть, Вайклиф поднял левую руку и многозначительно постукал по изящному золотому кольцу у себя на пальце. Фауст кивнул.
– Более того! Как только мы сбежим из этого ужасного города, твои родители перестанут для нас быть препятствием тому, чтобы сочетаться браком! Мы вполне можем обвенчаться в Англии, это ничем не хуже, чем здесь. Или во Франции! Или в Бельгии! Выбор за тобой: пышный ритуал, когда настанет подходящее время, или скромный, но в самые ближайшие сроки. Что тебе больше нравится!
– О, сладкая любовь моя, я… я не могу!
Мгновение Фауст стоял не шелохнувшись, его лицо представляло собой совершенную аллегорию изумления, застывшую как маска. Затем он тяжело покачал головой, не веря своим ушам.
– Что ты сказала?
– Я не могу уехать с тобой. У меня есть своя жизнь. У меня есть ответственность, обязательства, положение, а еще мне надо думать о семье. Ведь это не пройдет бесследно. А что станется с людьми, работающими на наших фабриках? Отец слишком слаб, чтобы приглядывать за всем этим. Без меня предприятия потерпят крах, а те, кто больше всех работал, чтобы сделать их процветающими, лишатся всего.
– Но они сами разрушают все это!
– Нет, совсем не так.
– Глаза Гретхен сверкнули.
– Не все одобряют действия твоих гонителей. Некоторые молчат, возможно из страха. Остальные - кто знает, о чем они думают, говорят или делают? А что касается тех, кто настроен против тебя, - как насчет их жен и детей? Разве у тебя нет обязательств перед ними?
– Нет. Как и у тебя.
– У меня - есть. Я дочь купца, и самое главное, что я знаю, звучит так: Бухгалтерские книги следует вести аккуратно: все обязательства должны быть исполнены. Те, кто доверился моей семье, отдав ей всю свою преданность, должны быть вознаграждены сполна.
– А я? Чем ты вознаградишь меня?
Глаза Гретхен наполнились слезами, и она шагнула к нему. Гнев Фауста в миг пропал.
– Ты для меня дороже всего на свете! Но у меня есть родители, и я их единственное дитя. Будь у меня братья или даже сестра, возможно, все было бы иначе. Но что им делать без меня? На что будет похожа их жизнь в случае моего побега? Это убьет их.
Фауст промолчал.
Вайклиф ничего не мог здесь поделать, но лишь отметил для себя, что на самом деле Маргариту Рейнхардт удручает лишение власти и положения в обществе. Он знал властных женщин, и ни одна из них никогда легко не сдавалась. Эта же умело управляет предприятиями, стоящими больше, чем многие в городе. Это и вызывает у нее соблазнительное желание держаться за свое положение, о чем она не признается вслух.
– О, мой возлюбленный, я готова сделать для тебя все, кроме того, что разрушит твою любовь ко мне. Меня никогда не любила душа столь благородная, а я повинна в таких преступлениях, будто я убийца и на мне кровь моих родителей.
– Она испустила долгий трепетный вздох.
– Я… я с трудом понимаю, что говорю. Уезжай, забрав с собой всю мою любовь и счастье. Я всегда останусь твоей.
Этот ничтожный человечишка часто делал такое, что Вайклиф не совсем понимал или на что был не способен. Сейчас же действия Фауста совсем вышли за грань разумного. Уставившись в пустой угол комнаты, словно обращаясь к кому-то еще, великий механик проговорил:
– Что мне сказать? Подбери слова, которые уведут ее со мной.
Молчание.
Затем на лице Фауста появилось странное выражение. Такое выражение Вайклиф прежде видел всего раз в жизни. Это случилось, когда, используя двойных агентов, он раскрыл иезуитский заговор, связанный с изменой и убийством, имеющий целью покушение на сам Трон, причем с участием некоего лорда, занимающего очень высокое положение в правительстве, такое высокое, что даже в опале он сумел проследить, чтобы Вайклифа отослали в самый отдаленный уголок Священной Римской империи. У этого дворянина сделался точно такой же взгляд, когда человек, в преданности которого он никогда не сомневался, ударил его в лицо и потребовал отдать шпагу.
Мефистофель, видный Фаусту и только ему одному, превратился в брата Иосафата. Он со смехом приподнял сутану, чтобы показать свой половой орган, и стиснул яйца так крепко, что кулак побелел. Затем подмигнул и свободной рукой показал Фаусту палец.
Ага!– воскликнул он.
Шествие, по общему признанию, имело огромный успех. Доминиканцы возвратились в свой монастырь, где с самого рассвета медленно жарилась пара быков. Один был отослан с поздравлениями в монастырь Святой Клары, а другой подан этой ночью на их собственном празднестве. Пригласили кардинала Вероне, и он дал благословение, а заодно воспользовался своим особым правом даровать монахам на остаток недели освобождение от соблюдения поста и воздержания от спиртного. Затем нунций удалился в отведенные ему покои, где съел скудный обед без вина и отправился в постель грезить о своей Лючии. Недовольным остался только епископ Майнца, из зоосада которого одолжили мартышку: животное эту процессию пережить не смогло.