Джек-Фауст
Шрифт:
Фауст покачал головой.
– Я помню только, что шел дождь, и я вышел в эту слякоть и грязь, поклявшись никогда больше сюда не приезжать. Ведь есть столько городов, которые можно посетить… Так много семян, чтобы посадить.
– Меня зачислили в технический колледж. Однажды вы явились на занятие по математике. Вы рассказывали о природе света и геометрии пространства-времени. Вы сказали, что свет ведет себя иногда как частица, а иногда - как волна. До этого момента я считал себя алгебраистом. Вы же сделали меня физиком. Вы даже не можете себе представить, как я боготворил вас!
– Хотя сейчас ты испытываешь ко мне противоположные чувства.
Дженкинс продолжал пристально смотреть на него и молчал.
– Пойдем, - сказал Фауст.
– Пойдем со мной.
Механик спускался размашистым быстрым шагом, в нерешительности замирая на краю каждой ступеньки, словно дожидаясь, пока его спутник догонит его. Очевидно, по привычке, ибо Фауст «копушей» вовсе не был, скорее ему грозила опасность запутаться при быстром переставлении ног. Вдвоем они прошли мимо конечной станции вагонеток железной дороги, мимо газового и кирпичного заводов и углубились в жилой квартал.
Завернув за угол, Фауст чуть не столкнулся с женщиной из шахты, сгорбленной от тяжести мешков с углем. И выпучил глаза: она узнала его и тотчас рухнула на колени.
Мефистофель, не имеющий тела, просто в виде пузыря мысли, заметил:
Вот каково ханжество черни! Сотни раз эта женщина молилась о твоей смерти. А сегодня даже не плюнула на тебя - ради того чтобы Англия не была завоевана тираном, при котором ей станет хуже, чем сейчас. Ударь ее сейчас - и она будет вечно сохранять полученный синяк.
Не останавливаясь, Фауст бросил женщине серебряного ангела [22] . Дженкинс, торопливо шагавший позади, удивленно оглянулся на нее через плечо.
Улицы здесь были узкие, грязные и людные. При приближении Фауста дети разбегались, как воробьи, и, подобно воробьям, тут же снова собирались и бежали за ним по пятам. Нищие тянули к нему скрюченные руки. Из почерневшего окна третьего этажа какая-то старуха опустила на веревке жестянку, в которой лежали два ножа и медяк.
– Йо-хо!
– заорала она.
– Мистер Ножницы!
Горбатый точильщик с колесом, установленным на ручной тележке, двинулся к ней со своим устройством, перекосив плечи, прихрамывая и заставляя прохожих расступаться. Внезапно один из «воробьев» проворно опередил его, срезал банку, выкинул ножи и забрал грош. Сорванец со смехом бросился наутек, осыпаемый громкой бранью. Кто-то из прохожих бросил в него обломок кирпича, но промахнулся.
Фауст наблюдал за всем проницательным взглядом заморского дикаря, который так мало знаком с цивилизацией, что ему подобное убожество и нищета кажутся местным колоритом.
– Давненько я не прогуливался ради удовольствия. Воздух мне кажется свежим. А люди просто очаровательны! Поговори со мной. У меня месяцами не бывает достойного собеседника.
– Значит, даже твоя ровня не хочет говорить с тобой?
– подозрительно осведомился Дженкинс.
– У меня нет «ровни». Наверное, неправильный я человек, потому и одинок. Если не считать воображения, то моя работа и есть мой единственный спутник и собеседник, моя глубочайшая страсть, мое всё уже не помню с каких давних пор. Это ужасно - так работать, пробиваться через дебри невежества, сражаться с гнетом экономической необходимости, терпеть глупцов с деньгами и влиятельных идиотов, достигать всего тяжким трудом, гневаться, изнемогать от жары, наблюдать, что всякие низкие люди осыпаны наградами, которыми следовало бы одарить меня, но быть нагруженным настолько, что все равно не получил бы ни малейшего удовлетворения, будь эти награды мне даны - и вдруг все закончено. Я остался без какой-либо цели. Для меня все пути одинаковы. Одинаково бессмысленны. Я лишен всего.
Дженкинс пристально посмотрел на него.
– Странно слышать от вас такое.
– Ты не веришь мне, муравей?! Смеешь сомневаться?
– Фауст в ярости повернулся к механику.
– Уверяю тебя: я многое претерпел в жизни!
Фауст! Не забывай о своей цели.
Он мрачно
– Или, возможно, случилось так, что против своей воли ты обнаружил сострадание ко мне? Поскольку слышишь от меня слова, которые готов был произнести сам?
– Я… да, - ответил побледневший и ошарашенный Дженкинс.
– Между нами есть существенная разница. Я знаю тебя до глубины твоей души, а ты меня не понимаешь ни чуточки. Так развлеки меня! Расскажи мне… - Фауст осмотрелся вокруг, выискивая вдохновение на переполненной людьми улице с ее оборванными и несчастными обитателями и с ее грязью.
– Расскажи мне…
Спроси его о несчастном случае с каретой Сэндвича.
– Расскажи мне о лорде Сэндвиче и его карете.
– Да я уж все позабыл, - сказал Дженкинс и скривил губы. Он вспоминал.
– Это случилось как раз на этой улице. Я… А откуда вы знаете об этом, раз спрашиваете?
– Неважно. Продолжай.
– Я возвращался с фабрики, когда увидел это. Двенадцать часов работы в твоей кузнице деградации человечества, и та толика времени, что у меня осталась… ну… не имеет значения. Я увидел ее, всю позолоченную и разукрашенную, как распоследняя шлюха. Она занимала чуть ли не всю ширину улицы. Вы и вообразить не можете, каким поразительным зрелищем она оказалась здесь , где у лорда не могло быть достойного дела. Сама Дева Мария не сумела бы наделать большего переполоха.
Люди сбегались на улицу, чтобы увидеть это чудо и хоть одним глазком взглянуть на великого человека - однако он закрыл окна занавесочками. Кучер, как я теперь думаю, заблудился, ибо он был багровый от гнева, а когда толпа недостаточно быстро пропускала карету, костерил их последними словами и хлестал кнутом.
– По-моему, это было неблагоразумно.
– Но на какое-то время срабатывало, - заметил Дженкинс.
– А потом кто-то бросил в карету говном.
– Чем?
– Говном. Оно ударилось о карету с этаким влажным шлепком, а после медленно сползло по ее узорчатому боку. Возница так изумился, что застыл. Как и вся улица. Стояли как восковые куклы.
Потом какая-то женщина хрипло расхохоталась. Ее смех смахивал на рев осла. Все словно ожидали именно такого смеха, чтобы им разрешили выпустить пар. Женщины насмехались и потрясали кулаками. Из мостовой вытаскивали булыжники. Они градом сыпались на карету. Мужчины стучали по обоим ее бортам палками.
О, это было великолепно! Прежде я ни разу не видел людей, настроенных так против своих эксплуататоров. Всех охватило какое-то праздничное безумие, питающее нас яростью. На миг я решил, что началась революция. Но потом возница умудрился так подстегнуть лошадей, что освободился от этого натиска. Лорд Сэндвич, который прятался внутри, высунул голову, чтобы выкрикнуть оскорбление, назвать нас гнусными подлецами и бузотерами, не любящими отчизну. И тогда в него угодил второй кусок говна.
– Веселые искорки заплясали в глазах Дженкинса, и на мгновение его лицо стало снова молодым и удивительно красивым.
Фауст хихикнул.
– Да, хотел бы я на это посмотреть!
– А потом добавил: - Ты радикал?
Лицо механика затвердело от негодования. Очевидно, он не собирался настолько откровенничать с Фаустом. Однако распрямил плечи и резко поднял подбородок.
– Да, я радикал. В мыслях, если не в поступках. Если угодно, можете убить меня за мои убеждения - я знаю, что не способен вас остановить, - но вы никогда не убьете само убеждение.
– Убить коллективную мечту?
– проговорил Фауст.
– Зачем мне это? Ведь именно я создал эту идеологию.
– Вы! Но… зачем?
– Работа на фабрике трудная, изнурительная и наносит вред как душе, так и телу. Люди не могут жить без надежды. Поэтому я давал им кое-что - совершенный мир для их внуков и бесплатное пиво по воскресеньям. Можно сказать, что это почти безвредный наркотик, средство для отвлечения внимания рабочего класса и уменьшения их отчаяния.
Мы пришли.
Фауст остановился.
– Мы пришли.
– Пришли? Куда?
– К твоему жилищу, куда же еще? Так что я смогу прочитать - как ты назвал свои тезисы?– «Наличие статичных условий при распространении света» .
– Томас Луффкин и Сэмюель Рид, - проговорил Дженкинс. Он стоял возле единственного окна своей комнаты и невидящим взором смотрел на вентиляционную шахту, пока Фауст просматривал бумаги.
– Наверное, мне следует винить их в своем плачевном положении. Однако вы оплатили их обучение в Кембридже, а потом - в Оксфорде, и послали меня с ними - как бы ихним денщиком! Мне пришлось терпеть, что эти напыщенные идиоты присваивают себе мои достижения, производить массу расчетов, которые им самим делать было лень, и молча выслушивать их неверное толкование того, чему их обучали. Они олухи, тупые как свиньи! Как же вы могли не знать об этом?
Прикинься равнодушным.
– Что, в самом деле?
– Как они издевались и насмехались надо мной! Как ненавидели меня за то, что я такой, каким им хотелось быть! Четыре года я терпел, пока мои мнимые учителя пичкали меня невероятной чушью! Ансель учил, что цвет есть продукт смешения света и тьмы. Я проводил по двое суток без еды и сна, пытаясь найти смысл в его системе, прежде чем наконец осознал, что это просто-напросто аллегория человеческой души, оказавшейся вовлеченной в извечную войну между добром и злом.
– Ты считал это слишком пресным.
– Я считал это неверным! Затем эти два полудурка объединились и сочинили трактат, где утверждалось, что свет - не движение частиц, а не что иное, как колебания светоносного эфира, - и за это получили не только ученые степени, но и должности ваших научных советников!
Скоро. Но пока еще нет.
– Гм-м-м.
– Мне отказали в степени, поскольку эти профессора не задумываясь отклонили мое определение времени как дополнительного измерения. Они не станут слушать мои доводы! Рид и Луффкин, которые теперь бездельничают - только посещают театр, частенько заглядывают в банки за наличностью и все больше жиреют от вареных пудингов и топленых сливок, - воспрепятствовали всем моим попыткам найти достойную работу. Но я еще посмеюсь последним! Я завершил свой важнейший труд и каким-нибудь образом опубликую, и его запомнят надолго, в то время как Луффкина и Рида совершенно позабудут!
А теперь правду.
– От них я никаких достижений не ожидал. Их назначением было стать стимулом для тебя.
Дженкинс обернулся так резко, что все его старания подавить непроизвольно всколыхнувшиеся в нем чувства ни к чему не привели. Хотя его губы искривились в отрицающей все ухмылке, глаза широко раскрылись в надежде. Он наконец склонился над бумагами, что читал Фауст, и ткнул пальцем в один из пассажей, который, судя по всему, дался ему нелегкими усилиями.
– Неужели вы… Неужели вы способны следовать моим рассуждениям? Понимаете, если к скорости света добавить любую скорость, в результате получится та же самая скорость света. Без приращения. И следовательно…
Похвали его.
Фауст прервал его:
– Да. Ты оправдал мою веру в тебя. Твоя работа - исключительная. Отличная работа.Вагнер дожидался в офисе его возвращения. Клерки покинули свои столы и собрались за его спиной, нервно кивая головами, выглядя как сборище абсолютных кретинов и круглоглазых сов. Вагнер метнул в долговязого механика ревнивый взгляд и своим самым казенным тоном промолвил:
– Учитель, лорд Сэндвич просит вас посетить адмиралтейство, Сомерсет-Хаус, чтобы оказать помощь при совещании.
– Передай Сэндвичу, что у меня есть лучший способ убить время.
– Фауст указал в сторону двери.
– У этого парня диссертация. Опубликуй ее и проследи, чтобы ее добавили в список для изучения во всех колледжах. Подыщи ему письменный стол. Пусть работает.
– Но вы должны приезжать, если они вас зовут, - визгливо произнес Вагнер.
– Вы необходимы, чтобы…
– Я сделал для них уже все, что мог. Остальное вне моей компетенции. Я буду у себя в конторе. Не беспокойте меня ни по какому поводу.
И он закрыл за собой дверь.
Мефистофель уже ждал его внутри. Он выглядел костлявым карикатурным адмиралом с выдающимся вперед подбородком и крючковатым носом; волосы забраны в косицу на затылке, на ногах - шелковые чулки. Короткий пенис торчал, четко проступая сквозь тонкую ткань.
– Улыбнись, - произнес он.
– Ты же почти делаешь историю.
– Историю, - повторил Фауст, тяжело усаживаясь на кушетку, которую он держал в конторе на случай, если заработается допоздна.
– Что означает это слово? Мне было это известно, когда я начинал… но теперь? Я ощущаю страшную пустоту. Так много работы! И все ради чего? Только чтобы завершить то, над чем долго и тяжко трудился?
– Он посмотрел на дьявола с усталой ненавистью.
– Ну?
– Скажи мне точно, о чем ты хочешь услышать, - проговорил Мефистофель, аккуратно расправляя кружева на рукавах, - и я клянусь, что уложу тебе в ухо каждое слово до последнего слога.
– Мне в общем-то не надо ничего, кроме правды. Правды! И на этот раз не набивай меня, как индейку, фактами, цифрами, схемами, таблицами и диаграммами. Я хочу видеть перспективу! Я хочу ощущать ход великих событий незамутненными чувствами и ощущениями юности.
– Это будет не так уж легко.
– Мефистофель пожевал губу, словно размышляя.
– Но ладно, хорошо - ложись и устраивайся поудобнее. Смотри в потолок и расслабься.
Он был молодым каталонцем по имени Хуан Мигель Обрион-и?-Руис. Металлическая палуба бронированного « Cor Mariae » [23] под его ногами была раскалена, однако это не волновало его, ибо наконец-то с его головы сняли парусиновый капюшон. Разинув рот, он смотрел в небо, такое ослепительно голубое, что резало глаза и кружилась голова. Еще он глядел на огромную наклонную дымовую трубу, на которой свежей краской была изображена Скорбящая Мать и нарисовано сердце, пронзенное семью мечами. Солдат, от которого всегда пахло чесноком, в данный момент снимал с него оковы.
После трех месяцев, проведенных в бараке для преступников, свобода передвижения опьяняла. Хуан тряхнул головой, избавляясь от пота, стекающего с кончиков волос, и резко подвигал руками, чтобы размяться. Свежий соленый воздух наполнял его легкие, и он осознал, что может здесь короткое время пожить в свое удовольствие.
– Эта рыжая сука - моя!
Он осмотрелся. Ряд моряков, стоящих у поручней, разглядывали новоприбывших. Некоторые ухмылялись, другие - нет. Лысый гигант в рваной рубахе поджал губы и тихо причмокнул. У Хуана сердце ушло в пятки.
Во всем ряду только у него были рыжие волосы.
Сержант Чеснок хрюкнул - возможно, он так смеялся - и двинулся к следующему человеку в веренице связанных друг с другом людей. Офицер, наблюдающий за пересадкой, подергал ус и намеренно отвернулся. Солдаты с утомленно-самодовольными лицами без дела слонялись по палубе. Найти союзников ему было негде.
Затем все оковы были сняты, и шкипер спустился к людям, чтобы огласить назначения. Хуана передали португальскому мулату по прозвищу Гавилан - вероятно из-за того, что розовый яркий шрам у него на руке смахивал на нечто похожее на ястреба-перепелятника - и отослали вниз чистить конюшни.
В конюшни был переделан носовой трюм - когда они доберутся до Лондона, на полях сражений потребуется кавалерия.
– Добро пожаловать в лошадиный ад, - проговорил Гавилан, пока они спускались в тускло освещенную, зловонную часть корабля.
– Здесь они ненавидят всё. Ненавидят толпу, металл, темноту, запахи, электрический свет и то, что корабль под ними движется. Следи за копытами. Берегись зубов. Они все бешеные. Вот вилы для навоза. Над ними - парусиновый мешок. Наполняешь его навозом, потом опорожняешь за борт. С подветренной стороны. Всегда по ветру, никогда не против него. Усвоил?
Хуан кивнул.
– Отлично.
– Гавилан похлопал его по спине.
– Работа тяжелая, малыш. Очень тяжелая, и вскоре ты выдохнешься. Кто-нибудь напортачит, и дон Себастьян отправит его сюда же.
С этими словами он ушел.
Работа действительно оказалась очень тяжелой. Лошади стояли в грязи по щетку над копытами. Несчастных созданий нервировало окружение, и запаниковать они могли по самому незначительному поводу. Их облепляли мухи, кусающие нещадно. Вонища стояла невероятная. Но еще хуже были солдаты, которые, спускаясь в трюм приласкать своих любимцев и обнаруживая их в свежей грязи, нещадно ругались и били Хуана за леность. Он пытался объяснить, что здесь работы намного больше, чем для одного человека, но они все равно костерили его на чем свет стоит за наглость.
Он трудился до тех пор, пока не ощутил, что вот-вот свалится в обморок, но и тогда, вспомнив предостережение Гавилана, через силу продолжал работать.
Наконец пришел кто-то и принес сухую галету, заодно сообщив, что его вахта кончилась. Поев, он поднялся на палубу - все каюты были заняты солдатами, которые собирались завоевать Англию для Его Католического Величества, и поэтому отношение к ним было очень почтительным - и отыскал свободный от других моряков кусок места под открытым небом.
Он засыпал, прислушиваясь к разнообразным голосам моря: что-то с бульканьем ударялось о бронированный корпус, издавая причудливый рев и гогот. Еще он слышал мягкие удары далекой волны. Порывы свежего ветерка, пробегающие по водной глади. Такие звуки человек никогда не устанет слушать.
На четвертый день его сделали помощником артиллериста. Это означало, что ему предстояло подносить снаряды для вспыльчивого голландца по имени Румбардт Якорбсон.
– Фу! Фу!
– презрительно промычал тот, когда Хуан впервые предстал перед ним. И помахал рукой перед своим круглым лицом.
– Ты сейчас идешь стирать им одежду, парень. Постирай и себе. Вон туда, где помпа со шлангом.
Ему показали, как следует осторожно поднимать снаряд, как задвигать его внутрь пушки. Казалось, что этого для обучения вполне достаточно, но тут началась муштра. Три часа он носил к пушке пятидесятифунтовые снаряды. Они вдвоем прикладывали свой груз к дулу пушки, тренируясь, как будут заряжать ее.
Голландец приложил к уху наушник, выслушивая едко-шутливые доклады наблюдателей, и сверился с воображаемой баллистической таблицей в свободной руке. Затем он немного повозился с винтами, регулирующими угол наклона орудия, похлопал по гандшпугу и торжественно провозгласил:
– Бум!
После чего пошла рутина: откатить орудие, открыть специальную брешь и вытащить снаряд, как будто пушка уже выстрелила. Взять щетку, сунуть головку в ведро с водой, долго и утомительно очищать от последствий выстрела, затем вернуть инструмент в его стойку.
Потом все это повторить.
На корабле « Cor Mariae » было 74 пушки. На всем пространстве пушечной палубы сейчас пушки выезжали и откатывались, и при этом артиллеристы сыпали проклятия на своих помощников на голландском, немецком и португальском - по какой-то причине артиллеристов-испанцев на корабле не было, - поскольку все везде действовали несогласованно. Хуан работал добросовестно, но все равно голландец чуть ли не постоянно бранил его и даже несколько раз ударил.
Когда муштра наконец завершилась, артиллерист похлопал Хуана по спине.
– Ты не подручный артиллериста, а ленивый ссыкун, - произнес он.
– Однако ты лучше, чем я ожидал. Мы будем ежедневно упражняться, как сегодня, и расстреляем эту ублюдочную Англию.
– Мы разобьем их, - уверенно сказал Хуан. Его ошеломляли размеры броненосца, сложность его устройства и мощь. Кочегар сказал ему, что этот корабль обладает разрушительной силой целой армии.
– Англичане едва взглянут на « Cor Mariae » и…
– Когда они посмотрят на него, от смеха у них вывалятся кишки. Знаешь, как его строили? Взяли каравеллу, обрезали мачты, добавили котел и облепили все сверху металлом. Ну и что, ты понял? Наполовину черепаха, наполовину осел, черт бы все подрал! Испанцы строят корабли по-глупому, вот и получается дерьмо. Англичане хоть и одеваются как бабы и постукивают при встрече друг друга тросточками, но строят отличные военные суда. Их корабли низко сидят в воде и скользят, как рыба. Очень быстро. К тому же они набирают великолепные команды. Не используют преступников. Не используют мальчишек-полудурков. Не муштруют никого по двое суток, чтобы скоренько назвать этого человека моряком.
Наверное, на лице Хуана появился испуг, поскольку голландец хихикнул.
– Не бери в голову, парень, - промолвил он.– Мы в любом случае победим. Мы разнесем к чертям этих английских скотоложцев из наших отличных немецких орудий.
В этот день Хуан заметил, что лысый гигант смотрит на него. Так холодно и угрожающе, что ночью ему не удавалось заснуть. Он набросил одеяло на плечи и пошел на корму, перегнулся через перила и долго смотрел на воду.
Ночь стояла ясная. Огни лиссабонской гавани горели мягким желтым светом, луна в небе - ярким и холодным. Он увидел звезды, больше, чем сумел бы сосчитать.
В темноте кто-то приближался. Хуан насторожился.
Но это оказался всего лишь Гавилан. С трубкой во рту, мулат осторожно пробирался между спящих моряков. Он протянул Хуану трубку, перед этим как следует раскурив.
– На, попробуй немного.
– Что это?
– спросил Хуан, беря трубку.
– Называется «табак».
Табак считался новым чудом. Каждому хотелось попробовать его. Сознавая, какая честь ему оказана, Хуан осторожно набрал столько дыма, сколько могли удержать его легкие. У него закружилась голова. Когда он выдохнул дым, весь окружающий мир поплыл, и ему показалось, что он парит над палубой. Он протянул трубку обратно Гавилану. Спустя некоторое время тот спросил:
– За что тебя посадили?
– Поставлял оружие баскам и коммунистам. В горы.
Воцарилось молчание. Затем снова прозвучал голос Гавилана:
– Тебе бы не стоило мне об этом рассказывать.
Хуан пожал плечами.
– Все равно в магистрате обо всем известно. Вот они и предоставили мне выбор - тюрьму или Армаду.
Долгое время оба молчали. Затем Гавилан заметил:
– Меня послали передать, что тебя ждут внизу, в машинном отделении, у котлов на корме.
– Хорошо.
– Хуан начал складывать одеяло.
– Подожди. Ты не спросил, кто зовет тебя туда.
Хуан вопросительно посмотрел на собеседника.
Гавилан провел ладонью по голове, намекая на лысину.
– Он будет ждать тебя за прямо за дверью. Вряд ли тебе очень понравится то, что ему от тебя нужно.
Хуан похолодел, а потом его бросило снова в жар. Однако он знал, что этого не избежать. Теперь он понимал, что существуют вещи, которых ждешь, не надеясь ни на чью помощь. Наконец он произнес:
– Дело не в том, чего от меня хотят, а в том, как этого от меня добиваются.
Они обменялись взглядами, быстрыми, как птицы. Гавилан протянул руку и коснулся рыжих локонов Хуана. И, улыбнувшись, сказал:
– Откуда ты попал сюда?
Отец Хуана был ирландским моряком; потеряв ногу при разгрузке товара в Барселоне, он затем скитался по стране в поисках работы. Довольно долго он оставался в Виладе, где мать Хуана произвела на свет троих детей, а потом снова отправился дальше. Однако Хуан об этом ничего не сказал, только убрал свою голову из-под руки мулата.
– Тебе нужно какое-нибудь– Оберни вокруг руки, так, чтобы не свисала. Сделай петлю, а другой конец держи в кулаке. Ты можешь крепко надавать ему, если понадобится, и никто не пожалуется. Только не убей. Если ты его убьешь, дон Себастьян свяжет хорошенько твой труп и выбросит его за борт.
Хуан стоял у машинного отделения, радуясь темноте. Ближайшая электролампочка не горела или ее разбили, поэтому свет сосредоточился вдали по коридору. Он положил одну руку на дверь. На другую он бесшумно накручивал цепь, до тех пор пока не почувствовал четкий захват.
Затем он пинком открыл дверь и единым плавным движением развернулся и занес руку назад. Нанеси первый удар в лицо, так сильно и яростно, как сумеешь. Пусть цепь обернется вокруг головы гиганта. Затем врежь снова. Толкни ублюдка рожей вниз и подставь колено, чтобы тот ударился лицом. А после все будет не сложнее, чем побить пьяного дубинкой.
– Ты у меня получишь, сволочь!
– страшным голосом процедил он.
Но тут произошло нечто ужасное.
В кромешной тьме, где должен был находиться гигант, оказалась нелепая фигура, размалеванная как персонал commedia dell’arte , ухмыляющаяся во весь рот. Ее лицо представляло собой только подбородок и выступающий нос, желтые зубы и злобу. Одет он был как английский адмирал. От него веяло абсолютным, безграничным злом. Невозможно было ошибиться, кто это был на самом деле.
– О Святая Анна, спаси и сохрани!
– закричал Хуан, отпрянув.
– Привет, Хуан, - поздоровался Искуситель.
– Рад, что ты ответил на мой зов.
– Пожалуйста… - прошептал Хуан, роняя цепь из трясущейся руки.
Темнота все больше сгущалась, и наконец перед глазами Хуана осталось только бледное лицо, как лодчонка, прыгающая в бесконечном ночном море. Две руки в перчатках появились ниоткуда, чтобы пребольно и цепко схватить Хуана за плечи.
– Позволь объяснить тебе, - проговорил Рогатый, - природу истории.
– Что?
– Первым делом тебе необходимо знать, что история почти всегда творилась в кромешной тьме. Второе… ладно, не будем забегать вперед. Я могу в совершенстве подытожить твои уроки тремя dicta [24] . А ты поймешь? Нет. Голословное утверждение теряет силу и убедительность опыта. Так что теперь я собираюсь продемонстрировать.
Мировая Скорбь поджала губы и извергла длинный розовый язык. Хуан не мог пошевелиться. Язык простирался все дальше и дальше, невообразимо далеко. При его приближении Хуан затрепетал. Кончик языка убрался назад, затем стремительно скользнул вперед, как змея. И ударил Хуана в середину лба. Его череп раскололся как яичная скорлупа.
Когда он открыл глаза, миновало трое суток, и уже был виден английский флот.– Мне привиделся ужасающий сон, - сказал Хуан.
– Не рассказывай, - предостерег Гавилан и перекрестился, а потом сплюнул куда-то вбок.
– Плохие сны означают неудачу. Забудь, что его видел, и, быть может, мы выживем в эти страшные дни.
Он легонько стиснул Хуана, а тот погладил большим пальцем узорный шрам на руке своего друга, бывший, как он теперь знал, клеймом. Затем всех созвали на палубу, чтобы выслушать адмирала.
Они следовали курсом на север, против негостеприимного ветра. Еще недавно, до паровых машин, подобный курс был совершенно невозможен. Теперь же, в соответствии с давней шуткой, у них был шанс бросить якорь в Темзе раньше, чем испортится пища.
Адмирал общался с кораблями Армады по радио. Его речь передавали по трансляции. Солдаты на палубе плотными рядами стояли по стойке смирно, выслушивая шипящие, крякающие слова. Моряки, грязные, оборванные, маялись без дела при отсутствии сильной руки. Они стояли, облокотившись о поручень, но тоже напряженно улавливали каждое слово. Адмирал говорил, что надо выполнить свой долг, что Иисус и все святые наблюдают за ними, и что Божественное вмешательство им гарантировано. Затем он напомнил о суровом наказании за побег, увиливание от своего долга, трусость, дезертирство и угрозу оружием высшему офицеру.
Хуан на самом деле не слушал адмирала, поскольку чертовка-блоха неистово скакала в его волосах, кусая его то здесь, то там, и, наконец, забралась к нему в ухо. Он незаметно попытался ее выковырнуть оттуда мизинцем.
Не выйдет, мой милый малыш, - прокричал противный голосок прямо в ухе.
– Обещаю объяснить тебе эти вещи, и ты поймешь… Ты поймешь!
Голос адмирала все еще громыхал в громкоговорителях и отдавался эхом.
Он рассказывает об испанском превосходстве, - сообщила блоха.
– Но при этом имеет в виду германские орудия. Тем не менее от своих шпионов он получил совершенно четкие сведения, что победить в предстоящем сражении не сможет. Увы, у него не больше выбора, чем у тебя. Король требует, чтобы он сражался, и поэтому ему придется это делать. Но и у короля нет выбора. Его кредиторы требуют Англию, иначе они лишат короля его заложенных владений. Сами они, в свою очередь, с финансовым риском и чрезмерно дорого заплатили за эти корабли и орудия. Совершенно очевидно, что все это произошло из-за глупости и обмана; но от банкиров к королю, к адмиралу, к дону Себастьяну и, наконец, к тебе тянется цепь экономической необходимости, которая управляет всем. Вот тебе и второй урок: история - это то, что нельзя предотвратить.
«Какая чушь, - подумалось Хуану.
– Незачем слушать эту чертову блоху».
А кто еще когда-нибудь скажет тебе правду?
Речь завершилась, и все повеселели. Затем разошлись кто куда.
Хуан спустился в трюм в числе первых. Стальные ступени звенели под ногами и наполняли коридоры эхом. Он занял свой пост возле полок со снарядами и стал ждать.
Пролетели часы.
Заревели огромные двигатели, и корабль наполнился пульсацией, которая словно сотрясала весь мир. Затем моторы вырубили, и снова наступила тишина. Они заработали опять, снова вырубались и снова включались. Корабль маневрировал. Артиллеристы отложили наушники и склонились над орудиями, чтобы точнее отрегулировать их прицелы. Но пока что ничего не происходило.
Спустя довольно длительное время Хуан обнаружил, что думает, когда же наконец начнется сражение. Нет ничего хуже, чем такое ожидание.
А что, так и есть, дитя мое, так и есть!
– кричала блоха.
– Существует три стадии битвы. Первая: ты устал. Затем ты в ужасе. А потом ты покойник. Каждая стадия необходима, и все они непременно свершаются в должном порядке.
– Перестань ковыряться в ухе, - проворчал голландец.
– Вот смотрю на тебя и раздражаюсь.
Не обращай внимания!
– пропела блоха.
– У него геморрой разыгрался!
Прогудел сигнал тревоги. Артиллеристы снова склонились над орудиями. И снова ничего не произошло.
– Эй, блошка, - прошептал Хуан быстро, чтобы никто его не подслушал, - что сейчас происходит?
Я тебе расскажу, - пропищал голосок.
– Выгнувшись полумесяцем, могучая Армада продолжает мчаться строго на север. Впереди, блокируя Ла-Манш, стоят в боевом порядке английские суда. Им несть числа. Хотя число у них есть, и они кажутся маленькими и слабыми по сравнению с испанскими силами.
«Хорошо», - подумал Хуан.
И опять зазвучал сигнал тревоги. Несколько моряков бегом пронеслись в оружейную комнату, яростно ругаясь, а потом так же спешно проследовали обратно. Снаружи один за другим раздавались сильнейшие звуки. Вумп! Вумп! Вумп! Взрывы.
Корабль изменил курс.
– Блоха!
– настойчиво прошептал Хуан.
Левый фланг полумесяца полностью уничтожен минами, о которых знали только англичане. Три броненосца сгорели в огне. Они кренятся и заваливаются на борт, ими некому больше командовать - двое капитанов погибли, третий сошел с ума. Лжецом будет тот, кто скажет, что это - управляемый корабль. Полумесяц выгибается то вверх, то вниз, а броненосцы ломают боевой порядок, чтобы увернуться от мин и горящих судов. Разрастается паника. Корабли разворачиваются, чтобы избежать столкновения с другими судами. О, как бы мне хотелось показать тебе эту математику! Какая великолепная геометрия катастрофы! Какое изящество фрактальных цветов смятения!
Орудия корабля все еще молчали.
– Когда мы расстреляем этих чертовых англичан?
– спросил подручный артиллериста.
– Заткнись!
– огрызнулся голландец.
Это изумительно красиво! Из английских кораблей вырываются дымы. Но непохожие на дым из обычных пушек - тот напоминает белое облачко, как комок ваты, а эти крутой дугою поднимаются вверх, неестественно быстро, оставляя в небе тонкие белые линии.
Артиллеристы снова надели наушники и, задавая вопросы наводчикам, бросали друг на друга озадаченные взоры. Один поднял руку, изобразив высокую дугу, резко обрывающуюся вниз. Среди иностранных специалистов послышались смешки.
– В чем дело?
– спросил Хуан, понимая, что оказался одним из многих, спросивших то же самое у своих начальников.
– Англичане, - сказал голландец с покрасневшим от веселья лицом, - бьют из своих орудий очень высоко, чуть ли не прямо вверх. Ты имеешь представление о баллистике, сынок? Нет, ну конечно же, нет. Быстро и высоко означает быстро обратно вниз.
– Он сделал то же похожее на прыжок вверх движение рукой, как и ряд его коллег.
– Это не дает дальности. Они стреляют из своих орудий и не попадут в нас.
Они даже так и не начали своей канонады.
В этом-то Хуан был уверен, больше ни в чем. Только что он стоял возле пушки, готовый хватать и подавать снаряды с полок у переборки, а в следующий момент лежал, окровавленный, на палубе. Все застилал дым, такой густой, что ничего вокруг нельзя было разглядеть. Только языки пламени.
«Что случилось?» - попытался спросить он. Но не услышал собственного голоса. В ушах звенело, словно мир вокруг превратился в гигантский колокол, а его голову использовали как его язык. Он смутно почувствовал тупые ритмичные удары где-то внизу. Ужасный едкий запах щипал нос. Посмотрев вверх, Хуан увидел голубое небо - хотя его там не могло быть. Металлические палубы « Cor Mariae » вспучило мощнейшим взрывом. По этой же причине возле подручного артиллериста валялись металлические обломки и различные исковерканные механизмы.
И много трупов вокруг.
«Маленькая блоха, - подумал Хуан, - расскажи-ка, что случилось?» Блоха не отвечала. Но из шумного хаоса и тряски послышался голос, отчетливый, знакомый и ненавистный, как ничто иное.
– Нет, нет, дорогой мой идиот, не ищи меня внутри себя; война - это исключительно внешнее явление.
Он повернул голову на голос.
Скорбь Человеческая сидела оседлав орудие, целая и невредимая, повизгивая и хихикая и при этом болтая ногами.
– Да!
– вскричал дьявол.
– О, мой дорогой друг! Ты должен был, просто должен был видеть это! Английские снаряды сыпались градом на эту флотилию, пока флоты еще не сблизились на расстояние дальности прицельного выстрела. Они падали и промахивались, падали и промахивались, падали и промахивались, обильно, как ливень. Но их оказалось так много, что время от времени они поражали цель, и там, куда они ударяли, они взрывались - о! какие великолепнейшие взрывы!
– оставляя в корпусе броненосцев гигантские рваные дыры и покрывая трупами гладь океана. Теперь англичане выстроились в боевой порядок и идут полным ходом, чтобы бомбардировать суда, вышедшие из строя.
– Но мы же беззащитны, - возмутился Хуан. Где-то далеко на корабле что-то взорвалось, и палубу с силой дернуло. Грохот быстро стих. Затем загрохотало опять, громче прежнего.
– Почему нас бомбардируют? Это же не имеет смысла.
– Смысл очевиден. Они хотят не просто уничтожить врага, - пояснил Отец Порока.
– Им надо изничтожить попытки даже малейшего посягательства на их достоинство и величие. Смерти недостаточно, надо совершить нечто невыразимо мерзкое. Только тогда, когда отвергнуты все воззвания к человечности, ты действительно победил. Ибо доказал свое моральное превосходство.
– Мне необходимо встать, - сказал Хуан.
Какой-то вес давил ему на ноги. Это оказался труп голландца. Перевернувшись, он отпихнул его. И обнаружил, что кое-как, испытывая головокружение, способен стоять. Со стороны кормы на палубе сгущалась темнота. Ему почудился плеск воды. Впереди переборки погнуло, поэтому прохода не оказалось. Верхняя орудийная палуба провалилась на нижнюю, но дыра, через которую виднелось голубое небо, была вне пределов досягаемости.
В эти мгновения в голове у него снова прояснилось, и вместе с этим пришел страх. « Cor Mariae » шел ко дну. Вскоре он утонет. Если Хуан хочет выжить, то должен пробиться к спасательным шлюпкам.
Грохот все еще продолжался.
– Единственный путь - наверх, - проговорил Козлоногий.
– Но прыгать слишком высоко, и ты не сумеешь залезть наверх по стенкам, а трапа нет. Ну, у тебя есть какой-нибудь план побега? Давай, давай, думай! Вот проверка твоей смекалке.
Дуло орудия, на котором сидел Сын Жестокости, торчало достаточно высоко, чтобы человек мог взобраться на него, протянуть руки и почти дотянуться до палубных бимсов. Но над орудием дыры не было, а весило оно слишком много, чтобы его сдвинуть. Рядом находился рундук с инструментами; на него можно встать. Хуан резко откинул крышку и стал лихорадочно выбрасывать из него все вещи.
– О, превосходно! Пусть все Творение соберется и низко поклонится обезьяне-философу, этому физическому воплощению чистого разума и вершине эволюции, использующей инструмент!
– Хуан повернулся к Ангелу Ненависти.
– Глупец! Приглядись к палубе.
Хуан посмотрел на палубу и увидел, как ее накренило. Даже если он сумеет подставить рундук под дыру, тот соскользнет в сторону.
«Стоп, - приказал он себе.
– Думай. Что из имеющегося у меня под рукой можно применить как инструмент?» Он огляделся, вытянув шею, и увидел - ага!
– свернутую веревку. А сверху на погибшем голландце лежал шомпол на длинной палке, чтобы прочищать пушку между выстрелами. Он схватил оба предмета, как утопающий хватается за соломинку. Теперь у него все получится!
О, только если прекратятся эти чертовы удары!
Он привязал конец веревки к середине шомпола. Бросил его, как дротик, в дыру на палубу выше. Веревка без труда размоталась.
Когда шомпол неподвижно замер, Хуан начал медленно тянуть его обратно.
– Цепляйся же, ну, ублюдок, - бормотал он.
Но тот легко проскользнул и беспрепятственно свалился с покосившейся палубы обратно в дыру. Хуан спешно отскочил, когда тот загрохотал вниз, чтобы его не ударило.
И опять бросил.
Шомпол снова не зацепился. Опять упал.
Мучитель Хуана заливался смехом.
– Промахнулся, промахнулся, промахнулся! Дорогой друг, ты слишком неловок, чтобы выжить!
Хуан глубоко и гневно вздохнул, а потом взял себя в руки. Он не был идиотом. Он бросал палку вдоль покосившейся палубы. Но если бы он повернулся и бросил ее под углом, то был бы великолепный шанс, что дротик зацепится за поручень.
Он повернулся в четверть оборота.
Хуан собрался уже было сделать бросок, когда под ногами раздался страшный грохот, крещендо, и метрах в шести от него в сторону кормы палуба разверзлась.
Оттуда потоком хлынули люди, словно грешники, совершающие побег из ада. От них валил черный дым и наполнял орудийную палубу, и Хуан закашлял, мучаясь от удушья. Затем моряки добрались до него и кулаками и локтями грубо оттолкнули в сторону.
– Подождите!
– кричал он.
– Я…
Но их вырвалось слишком много, и паника их была слишком сильна, чтобы кого-то слушать. В безумии от страха они вырвали у него из рук веревку и отобрали шомпол, порвав на Хуане рубаху. Их руки жадно тянулись к отверстию на верхней палубе. Они прыгали, хотя прыгнуть так высоко было совершенно невозможно. Они карабкались друг на друга, и каждый пытался отпихнуть других, чтобы самому выбраться на свет.
Среди этой паники Хуан с трудом удерживался на ногах. Стоит ему упасть, и его задавят. Их было так много! Он развернулся и увидел пробивающееся в отверстие пламя. Бегство моряков с нижней палубы прекратилось.
Языки пламени лизали опрокинутые полки со снарядами. Хуан в ужасе затаил дыхание.
– О, не будь слабаком - прими же участие во всеобщем веселье!
– язвил Великий Враг рода человеческого.
– Пробей кулаками путь к свободе! Если снаряды взорвутся, как тут выжить - а?! Борись! Возможно, ты станешь единственным, кому удастся выскочить!
С отвращением к себе Хуан обнаружил, что локтями отпихивает матросов в сторону, так же бездумно, как любой из них, и пытается взобраться на людей, находящихся под отверстием.
Он лез, боролся - и сражался с ощущением неизбежности смерти. Все происходило как во сне. Трупы воняли обгорелой плотью и человеческим страхом. Хуан глубоко вдыхал этот смрад, и тот наполнял его ужасом и силой, делая нечувствительным к боли. Он затерялся в животном ужасе и царапающих руках. Чей-то кулак угодил ему прямо в глаз. Локтем ему заехали в лицо. Выбили зуб. Сломали палец. Рот наполнился кровью. И на самом пике этой кошмарной схватки он в миг просветления подумал: «Именно так выглядит вечное проклятие! Так станет повсюду и будет продолжаться вечно».
В этот миг он поставил ногу на плечо какого-то моряка, тот поднял вверх руку, чтобы сбросить его, и Хуан узрел воздетый темный горячий бицепс с розовым шрамом в форме ястреба-перепелятника.
Словно громом пораженный, он неверящим взглядом уставился в дикие и никого не узнающие глаза Гавилана, полные того же ужаса, что и глаза лошадей, сейчас уже, безусловно, умирающих в носовом трюме. Прилив слепой паники подхватил Хуана и поднял, и он всем весом наступил на плечо друга, а после - на его лицо. И каким-то чудом взобрался на самый верх копошащейся кучи тел.
Хуан выпростал руку, поднял ее как мог высоко к зазубренному рваному краю палубы.
Затем судно снова накренилось. Черные воды с ревом хлынули на орудийную палубу снизу, стремительно, как локомотив. Пирамида человеческих тел под Хуаном зашаталась и покачнулась. Она рушится! Никто из этих людей не спасется! Все погибнут!
Сверху протянулась рука и схватила его за запястье, и он вырвался на свободу.
Плача с чувством облегчения, Хуан позволил поднять себя наверх. Он услышал, как вода внизу смыла моряков, их заунывные крики ужаса, когда они падали, ломали руки и ноги и погибали. Удерживаемый крепкой хваткой, он раскачивался и истерически смеялся. Затем с благодарностью поднял взгляд на своего спасителя.
Дьявол улыбнулся ему.
Легко, как пушинку, он держал Хуана над пенящейся водой и утопающими моряками.
– Это было так весело, старик. Зато теперь, боюсь, все кончилось. А вот тебе и третий урок: история - это просто жизнь, и каждый здравый человек должен сам позаботиться о том, чтобы у него остались от нее впечатления.
– Зачем?
– спросил Хуан, рыдая от отчаяния.
– Зачем надо умирать? Что я такого сделал, что должен вытерпеть все это?
– Сделал? Разве ты должен был сделать что-нибудь, чтобы страдать и терпеть? Вот как мой друг понимает историю, - произнес Нечестивый Козел.
– Все твои муки существовали для того, чтобы удовлетворить твое любопытство, не более того. А теперь все кончено. Я разыграл свое маленькое кукольное представление, и настало время убрать руки с твоих ягодиц. Но сперва… Можно я расскажу тебе один секрет?
– Он приложил губы прямо к уху Хуана и прошептал: - Ты не существуешь. Тебя никогда не было.
Он отпустил Хуана, и тот упал.
О холодную как сталь воду он ударился как о гранит. И с унижением осознал, что Враг сказал правду. Когда он дрался и боролся за жизнь, то ощущал себя, свое бытие, свое я, - теперь куда-то ускользнувшее.
Он задыхался и впал в панику, барахтаясь среди пузырей и отчаяния, и тогда Фауст очнулся.Было светло - наступил новый день.
Он бродил по комнате, осунувшийся и бескровный, не зная точно, сколько прошло времени. День? Четыре? Взволнованные лица поворачивались к нему от каждого стола и каждого огороженного рабочего места.
– Все завершилось, - сказал он.
– Англия одержала победу.
В это мгновение затрещал телеграф. Оператор сорвал наушники и поднял их высоко в воздух.
– Победа!
– пронзительно закричал он.
Весь персонал пришел в неистовое веселье.
Ламберт Дженкинс схватил стоящего рядом Вагнера и крепко обнял. Затем вскочил на письменный стол и заорал во всю мощь своих легких.
– Слава Англии! Слава Сэндвичу! Слава Фостеру!
Но Фауст уже вышел из кабинета.
Он был настолько изможден и так бедно одет, что его не узнали. Оставшись один, никем не беспокоимый, он наблюдал, как великая новость распространялась по столице. Фабрики опустели. На каждой вершине холма и общинных землях разводили костры - везде, где для них находилось место. Группки мальчишек бегали по всем улицам с горящим хворостом. В толпе расхаживали люди на ходулях. Женщины выставляли напоказ груди. Импровизированные процессии с бородатыми мужчинами, одетыми в черное, стоящими на верху повозки или фургона, размахивая логарифмической линейкой, - все они изображали, с различной степенью успеха, его самого.
Теперь Фауст сделался самым популярным человеком в Лондоне.
Эта мысль вызывала у него омерзение.