Джек-потрошитель с Крещатика
Шрифт:
– Я еще никому не открывал свою тайну… Я был молод, очень молод, – заговорил он. – Мне было чуть больше двадцати, когда я сбежал из дома в Рим. Денег у меня почти не было, но потребность писать… Она была как любовь, как страсть, как потребность в еде и воде… Нет, – уверенно возразил он себе, – писать мне хотелось намного больше, чем есть. Те немногие средства, которыми я располагал, я тратил на оплату мастерской и натурщика. Я отдавал ему все свои гроши, экономя на еде. Я сочинил одну сценку на античную тему, натура требовалась мне, чтоб творить… Я не ел три дня, пил воду из фонтана… А потом случилось то, что должно было случиться. Однажды натурщик пришел ко мне в мастерскую и увидел меня лежащим без сознания прямо на полу. Он поспешил к врачу – русскому немцу. Тот поставил диагноз: голодный тиф – и сказал, что отправить меня в больницу для бедных –
4
До революции Польша и Украина входили в состав единой Империи.
– Вы начали видеть призраков, – понимающе закончила Маша.
– Да, – он посмотрел на унылый меланхолический дождь за окном.
Маша проследила за его взглядом и невольно перевела свой на прислоненный к стене уже почти оконченный рисунок меланхолической девушки-арфистки. Косые струи дождя подозрительно напоминали струны арфы! Она вспомнила рассказ Кати, утверждавшей, что в спальне Котарбинского не было никого… кроме заоконного дождика! Художник смотрел на дождь и видел прелестную девушку – душу девушки, явившуюся к нему в виде воды!
«Здесь, в Прошлом, сейчас тоже Деды!» – поняла Ковалева.
– Да, – повторил Котарбинский. – С тех пор они приходили ко мне. Молодые и старые, красивые и уродливые, странные, непонятные… Они окружали меня, говорили со мной – они завладели мной.
– Это ужасно, – сочувственно сказала Маша.
– Нет, что вы… Это было прекрасно! – возразил он ей горячо, окатив ее опьяненным вдохновением взором. – С того самого часа, словно по волшебству, мои работы стали востребованы. Из нищего я превратился в весьма обеспеченную и даже модную личность. Братья не оставили меня. Они пригласили меня с собой в Киев, познакомили с профессором Праховым, он дал мне заказ. Но намного важней было иное знакомство. Смерть, с которой я познакомился так близко там, в Риме, открыла мне удивительный мир. Я видел… видел своими глазами, что смерть – лишь переход в иной мир. Мир Смерти был бесконечен… это меняло все. Все! И вскоре все они тоже поняли, что я вижу их, они шли ко мне. Одни говорили со мной, другие молчали. Но все желали, чтоб я написал их портрет… Их историю… их душу… или же тех, кто живет в их душе после смерти. Кто был и остался частью этой души.
Ковалева посмотрела на другую картину – девушка, плачущая темной ночью навзрыд на чьей-то могиле. Рядом стояло продолжение – наплакавшись, дева заснула прямо на кладбище. Ее умиротворенное, почти счастливое лицо покоилось на могильном холмике. Даже темная замогильная тема в исполнении Котарбинского не казалась трагедией – лишь будоражащей, страшной и завлекательной сказкой. Даже смерть на его сепиях была так сентиментально-приятна – истинная красота слез, красота печали, тихая радость горя.
– К вам шли все привидения?
– Не всегда. Лишь в особые дни.
– На Деды. В дни Уробороса, – утвердительно сказала она. – Это символ бесконечности, – расстегнув ворот платья, Киевица показала художнику висящую у нее на шее золотую цепь в виде змеи, пожирающей собственный хвост. – Символ бессмертия природы, которая вечно убивает и порождает себя саму, умирает и возрождается вновь.
– Как же я любил эти дни, – он посмотрел в потолок. – Дни, когда я видел невидимое – невиданное, неведомое никому. Я словно бы один на свете знал главную тайну мироздания. Я единственный во всем мире видел, что смерти в нем нет – совсем нет. А значит, нет причин для печали. Я стал самым счастливым человеком на свете… А потом в одночасье сделался самым несчастным.
Он замолчал. Его взор стал похож на дом: в нем выключили свет и под покровом ночи жильцы в спешке покинули мрачное здание. Стал похожим на тело, в котором не осталось души. Он глядел на Машу – но не видел ее.
– Я проклял свою способность, – зло сказал он. – Проклял себя и пожалел, что не умер еще тогда, в Риме. О, лучше бы я умер! Это страшно – видеть то, что не видят другие! Оказалось, в моих отношениях с людьми это может иметь смертельный исход. Я полюбил ее… полюбил… Но в подобные дни я не отличаю их от живых людей!
– Вы говорите про вашу кузину?
– Она оказалась… – художник сделал отчаянный жест рукой.
– …покойной? – договорила Маша. – Вы были влюблены в нее в юности, – сказала она. – И когда встретили вновь, не знали, что она давно умерла. Не смогли отличить призрак от живой женщины. И обвенчались с ней. С призраком… И она начала преследовать вас. Вы боитесь, что она вас погубит?
На миг его взор, прозрев, стал удивленным.
– Вы сочинили превосходный сюжет для картины. Венчание с призраком в каком-нибудь полуразрушенном костеле со старым слепым ксендзом, не видящим, что невеста мертва… Я мог бы написать это, – с грустью сказал он. Но Маша сразу почувствовала себя столь же нелепо, как Чуб, удостоившаяся Катиной сомнительной похвалы за «превосходный сценарий». – В моей жизни все было намного пошлей. Моя первая любовь оказалась ошибкой. Вы правы, я не видел свою кузину много лет и, когда мы встретились вновь, по сути, не знал ее. Лишь много позже я понял, что моя жена – просто вздорная женщина, не способная ни принять, ни понять мою жизнь. Убежденная католичка, она дурно отзывалась о моей работе в православном соборе, пришла во Владимирский под черной вуалью, не пожелала знакомиться с моими друзьями, она заранее невзлюбила их всех… И вскоре мы разъехались с ней навсегда. А потом я встретил ее… Асеньку. И полюбил ее всем сердцем! Но теперь я мог предложить ей лишь сердце без верной руки – ведь я был уже связан узами брака. К тому же она была чересчур молода… всего восемнадцать. И тогда я решил: раз так суждено, я буду любить ее только сердцем, как друг, отец или брат, и сделаю все, чтобы она была счастлива. Ася была больна. Я оплатил ей врачей из Санкт-Петербурга. Но я не знал… не знал ее главной тайны.
Он встал с пола, подошел к окну, за которым по-прежнему моросил сизый дождь. Теперь он стоял к Маше спиной.
– Это случилось вчера, – начал он после паузы. – Утром я пришел к ней… без предупрежденья… Дверь была открыта. Я зашел и увидел ее. Ася лежала на диване… рядом с другой женщиной. Обе они были полураздеты. Женщина целовала ее… целовала жадно и страстно. Ее черные волосы были такими густыми и длинными, они абсолютно закрыли Асино лицо. Волосы казались ужасно тяжелыми, словно сделанными из камня. Я стоял и смотрел… Просто стоял и смотрел на спину этой черноволосой женщины. Она была прекрасной, совершенной, как у мраморной статуи. Я слышал их дыхание, это тяжелое дыхание, стоны. Я не видел их лиц, и оттого они еще больше производили впечатление одного существа с бьющимися потными руками, движения которого напоминали предсмертные судороги… Женщина обнимала Асю так крепко, она буквально вгрызалась в нее!..
– Это была Смерть, – догадалась Маша.
– Я не понял, что она умирает! – в отчаянии вскрикнул художник. Он вскочил, зашагал по своей мастерской незаконченными кругами. – Я не сделал ничего, ничего, чтобы ей помочь! Любой другой человек увидел бы бедную девушку, лежащую на диване, стонущую от боли, задыхающуюся от нехватки воздуха, с предсмертным потом на лбу… Любой другой немедля позвал бы врача, а я… Я просто стоял и смотрел. А потом развернулся и ушел. Спокойно. Я принял ее тайну. Я решил принять Асю такой, какой она есть… Я не знал, что ее тайна в другом – Ася скрывала от меня, как сильно больна. – Я словно убил ее своими руками! Убил своим бездействием. Своей слепотой…
– Зрячестью, – вполголоса поправила Маша.
Несчастный художник сел на скамью у стены, сгорбился, свел плечи.
– В последний миг, когда я уходил, – сказал он, – эта женщина с черными волосами подняла лицо… О, оно было изумительно, идеально прекрасно! От такой красоты останавливается сердце. Я махнул ей рукой, словно благословив их союз. Я сам отдал Асеньку смерти! – прохрипел он, и слезы выступили в его светлых глазах. – Если бы на моем месте был другой человек… любой другой… она была бы жива! Доктор сказал: достаточно было позвать его… Если бы я был нормальным! Нормальным!