Дженни Герхардт
Шрифт:
— Он прошел с сыном в гостиную; они толковали о деловых и семейных новостях, пока бой часов в холле не возвестил собравшимся наверху, что обед подан.
Лестер отлично чувствовал себя в пышной столовой, обставленной в стиле Людовика XV. Он любил свой дом и домашних — мать, отца, сестер и старых друзей семьи. Итак, он улыбался и был необычайно весел.
Луиза сообщила, что во вторник Ливеринги дают бал, и спросила, поедет ли Лестер.
— Ты же знаешь, я не танцую, — сказал он сухо. — Что мне там делать?
— Не танцуешь? Скажи лучше, что не хочешь танцевать. Просто ты слишком обленился. Уж если Роберт иногда танцует, так ты и подавно можешь.
— Где же мне угнаться за Робертом,
— И не так любезен, — уколола его Луиза.
— Возможно, — сказал Лестер.
— Не затевай ссору, Луиза, — благоразумно вставил Роберт.
После обеда они перешли в библиотеку, и Роберт немного потолковал с братом о делах. Надо пересмотреть кое-какие контракты. Он хотел бы выслушать мнение Лестера. Луиза собиралась в гости, ей подали карету.
— Так ты не едешь? — спросила она с ноткой недовольства в голосе.
— Нет, слишком устал, — небрежно сказал Лестер. — Извинись за меня перед миссис Ноулз.
— Летти Пэйс на днях спрашивала о тебе, — кинула Луиза уже в дверях.
— Очень мило с ее стороны. Весьма польщен.
— Летти славная девушка, Лестер, — вставил отец, стоявший у камина. — Хотел бы я, чтобы ты женился на ней и остепенился. Она будет тебе хорошей женой.
— Очаровательная девушка, — подтвердила миссис Кейн.
— Это что же, заговор? — пошутил Лестер. — Я, знаете ли, не гожусь для семейной жизни.
— Очень хорошо знаю, — полушутя, полусерьезно отозвалась миссис Кейн. — И это очень жаль.
Лестер перевел разговор на другое. Ему стало невмоготу от подобных замечаний. И снова вспомнилась Дженни, ее жалобное: «Ах, нет, нет!» Вот кто ему по душе. Такая женщина действительно достойна внимания. Не расчетливая, не корыстная, не окруженная строгим надзором и поставленная на пути мужчины, точно ловушка, а прелестная девушка — прелестная, как цветок, который растет, никем не охраняемый. В этот вечер, возвратясь к себе в комнату, он написал ей письмо но датировал его неделей позже, потому что не хотел показаться чересчур нетерпеливым и притом собирался пробыть в Цинциннати по крайней мере недели две.
«Милая моя Дженни!
Хотя прошла неделя, а я не подавал о себе вестей, поверь, я тебя не забыл. Ты очень плохого мнения обо мне? Я добьюсь, чтобы оно изменилось к лучшему, потому что я люблю тебя, девочка, право, люблю. У меня на столе стоит цветок, который напоминает тебя, — белый, нежный, прелестный. Вот такая и ты, твой образ все время со мной. Ты для меня — воплощение всего прекрасного. В твоей власти усыпать мой путь цветами — лишь бы ты пожелала.
Теперь хочу сообщить тебе, что 18-го я буду в Кливленде и рассчитываю встретиться с тобой. Приеду в четверг вечером. Жди меня в дамской гостиной отеля „Дорнтон“ в пятницу в полдень. Хорошо? Мы вместе позавтракаем.
Ты не хотела, чтобы я приходил к тебе домой, — как видишь, я выполняю твое желание. (И впредь буду выполнять — при одном условии.) Добрым друзьям не следует разлучаться — это опасно. Напиши, что будешь меня ждать. Полагаюсь на твое великодушие. Но я не могу принять твое „нет“ как окончательное решение.
Он запечатал письмо и надписал адрес. «В своем роде это замечательная девушка, — подумал он. — Просто замечательная».
Глава XXI
Письмо это пришло после недельного молчания, когда Дженни уже успела многое передумать, и глубоко взволновало ее. Что делать? Как поступить? Как же она относится к этому человеку? Отвечать ли на его письмо? И если отвечать, то что? До сих пор все ее поступки,
Необходимость сделать это признание была для Дженни мучительна. Вот почему она колебалась, начала было письмо, в котором пыталась все объяснить, и разорвала его. А потом вмешалась сама судьба: внезапно вернулся домой отец, серьезно пострадавший во время несчастного случая на фабрике в Янгстауне.
Письмо от Герхардта пришло в среду, в начале августа. Но это было обычное письмо, написанное по-немецки, с отеческими расспросами и наставлениями и со вложением еженедельных пяти долларов; в конверте оказалось несколько строк, написанных незнакомым почерком, — известие, что накануне случилось несчастье: опрокинулся черпак с расплавленным стеклом, и у Герхардта серьезно обожжены обе руки. Под конец в записке сообщалось, что на следующее утро он будет дома.
— Ну что ты скажешь! — воскликнул ошарашенный Уильям.
— Бедный папа! — сказала Вероника, и глаза ее наполнились слезами.
Миссис Герхардт опустилась на стул, уронила на колени стиснутые руки и остановившимися глазами уставилась в пол. «Что же теперь делать?» — в отчаянии повторяла она. Ей страшно было даже подумать о том, что будет с ними, если Герхардт навсегда останется калекой.
Басс возвращался домой в половине седьмого, Дженни — в восемь. Басс выслушал новость, широко раскрыв глаза.
— Вот это худо! — воскликнул он. — А в письме не сказано, ожоги очень тяжелые?
— Не сказано, — ответила миссис Герхардт.
— Ну, по-моему, не стоит уж очень расстраиваться, — заявил Басс. — От этого толку не будет. Как-нибудь выкрутимся. Я бы на твоем месте не расстраивался так.
Он-то и в самом деле не слишком расстраивался — не такой у него был характер. Жизнь давалась ему легко. Он не способен был вдуматься в значение событий и предвидеть их последствия.
— Знаю, — сказала миссис Герхардт, стараясь овладеть собой. — Но я ничего не могу поделать. Подумать только, не успела наша жизнь наладиться — и вот новая беда. Просто проклятие какое-то на нас лежит. Нам так не везет!
Когда пришла Дженни, мать сразу почувствовала, что это ее единственная опора.
— Что случилось, мамочка? — еще в дверях спросила Дженни, увидев лицо матери. — Почему ты плакала?
Миссис Герхардт посмотрела на нее и отвернулась.
— Папа сжег себе руки, — с расстановкой сказал Бесе. — Он завтра приезжает.
Дженни обернулась и с ужасом посмотрела на него.
— Сжег себе руки!
— Да, — сказал Басс.
— Как же это случилось?
— Опрокинулся черпак со стеклом.