Джентльмены
Шрифт:
— Он беззлобный…
— Зря ты так думаешь. Ты даже не представляешь, какой ложью, какими мифами он себя окружает.
— Я и знать не хочу. Мне всегда нравились мифоманы.
— Однажды узнаешь, — сказал Лео. — Лучше быть наготове.
Вскоре нашу большую сумрачную квартиру наполнили пасхальные запахи: срезанных веток, нарциссов, жаркого из барашка с чесноком и тимьяном. Страдая от холода даже в кофтах «Хиггинс», мы пережили Страстную пятницу. Мы страдали вместе с Христом, страдали с Лео. Мы посмотрели все фильмы о распятии, которые шли по телевизору,
— Черт, несладко пришлось Аллану, — сказал Генри.
— Ты с ним знаком? — спросил я.
— Ну, знаком — не знаком… Никто не знаком с Алланом. Но я бывал у него пару раз. Показывал ему пару своих вещиц. Задолгодо того, как он стал популярным…
— И что он говорил?
— Ну, Аллан — непростой человек. Он не мог сказать ничего особенного.
После программы Генри погрузился в глубокую задумчивость и никак не мог перестать насвистывать визгливую партию смычковых из Седьмой симфонии. Он сказал, что хочет написать письмо Аллану и сказать, что программа вышла отличная. Но вскоре Генри пожаловался, что слова звучат неискренне. Сложно написать хороший отзыв, который не отдавал бы лестью.
Жизнь не баловала нас добрыми знаками, и мы бродили по квартире, будто соревнуясь, чьи вздохи звучат глубже и безнадежнее. Атмосфера вечера была недостаточно игрива, чтобы выманить нас на улицу, а работа недостаточно интересна, чтобы укрыть нас от мира.
Генри предложил тайком выпить — чтобы не дразнить Лео, — и достал из гардероба полбутылки виски. Запершись в бильярдной, мы сыграли вялую партию, почти не нарушая молчания. Генри лишь хмыкал время от времени, отмечая лучшие из моих ударов. У меня все равно не было шансов, и я во всем винил мел. Несмотря на депрессию, Генри не утратил собранности, и кто угодно подтвердил бы, что это мужчина в самом расцвете сил: галстук на месте, безукоризненно выбритое лицо, идеальный пробор и классический, в меру помятый пиджак.
Опустившись на стул после поражения, я смотрел в окно и посасывал сигарету. Прокашлявшись, я спросил Генри, сколько он еще планирует выдержать.
— Что? — немедленно отреагировал он. — Что — выдержать?
— Не валяй дурака, — сказал я и прислонил кий к стене.
Генри понял, что я не шучу, и, облокотившись на подоконник, обвел взглядом крыши домов. Может быть, он хотел увидеть звездочку, луч света, что-нибудь, о чем можно было бы помечтать.
— У каждого свой предел, — сказал он. — Я могу расширять свои пределы. Может быть, даже слишком сильно. Иногда мне так кажется.
— Ты говорил с Лео? По-настоящему говорил?
— О чем? Конечно! Я каждый день говорю с Лео!
— Столько всего… не высказано. Откуда у него в той избе взялось виски? Что у него за друзья, которые хотят, чтобы он упился до смерти?
— Друзья… — Генри развел руками и пожал плечами, изображая полное неведение.
— Нельзя же до бесконечности делать вид, что нам нет дела до всего этого! Я пытался с ним говорить, не проявляя особого любопытства. Но не вышло. Он закрылся, как устрица, и все, что он него исходит, возвращается к нему, как бумеранг.
—
— Ты тоже порой несешь бред, Генри.
— Да, да, да. Это я слышал столько раз, что меня тошнит. Не надо повторять за Лео, как попугай.
— Это вы говорите одно и то же. Только и делаете, что отнекиваетесь.
Генри стоял у окна спиной ко мне, то и дело пожимая плечами, как упрямый ребенок, который не в силах ответить за свои поступки.
— Я просто хочу понять, как ты мыслишь, как ты выживаешь в этой каше, — сказал я. — Я и сам не могу понять, как я выживаю.
— Переезжай! — набычился Генри.
— Я не хочу убегать, — ответил я. — Пойми, я просто все принимаю всерьез.
— Ты думаешь, я не принимаю?
— Иногда я в этом не уверен.
— Вот что я тебе скажу, — Генри вдруг разозлился. — Я скажу тебе, что если бы я не принимал все всерьез, то Лео давно сидел бы на инвалидности и был бы несчастным одиноким психом. Никто не смеет обвинять меня в легкомыслии! И вот что я еще тебе скажу, — продолжал он, тыча в меня негнущимся пальцем, — если бы я и вправду поддавался депрессии, то этой зимой нам пришлось бы умреть с голоду!
Я, пожалуй, был готов сообщить Генри, что вместо «умреть» следует говорить «умереть», но он вдруг выбежал из бильярдной и отправился в кухню, чтобы тут же вернуться с вовсю мурлыкающим Спинксом на руках.
— Так и знай, Класа, — сказал он. — Я не какой-нибудь там чертов интеллектуал и не умею бросаться разными красивыми словами, как вы. Мне нравятся вот такие вещи, — он отпустил Спинкса, который шлепнулся посреди бильярдного стола.
Тот сразу же перестал мяукать и сжался любопытным комком, размахивая толстым хвостом над зеленым войлоком.
Генри- укротительуказал Спинксу один из углов бильярдного стола и взял пару шаров. Он стал толкать их по направлению к Спинксу, который останавливал каждый лапой и направлял в лузу, чтобы затем принять следующий. Трюк повторялся раз за разом, и поначалу я не мог понять, в чем соль. Только теперь, спустя много времени, я осознал величие сцены: загнанный, вечно куда-то спешащий Генри Морган в роли дрессировщика и вечно преданный друг Спинкс, который делает то, что его научили делать, потому что знает, что его ждет награда. Сколько часов понадобилось для того, чтобы отработать этот трюк! Абсолютно бессмысленный, бесконечно восхищавший Генри и вызывавший у него восторг, почти эйфорическую радость.
Я хочу запомнить его таким: человеком с неисчерпаемыми ресурсами, силами, которые он расходовал на абсолютную чепуху, чисто символические достижения ради достижений.
— Вздохнем перед смертью, Класа, — предложил Генри. — Сделаем передышку, рванем в город, может быть,сегодня появится солнце.
Уже несколько дней было холодно, но бесснежно: снег на крышах стаял, сосульки исчезли, улицы подсохли и пылили. Сквозь облачную пелену время от времени можно было разглядеть, что солнце и вправду существует, что оно может выглянуть в любую минуту.