Джигит
Шрифт:
– Хорошо, говоришь, живете?
– Сил нет как хорошо, - усмехнулся хозяин левой машины унтер-офицер Лопатин.
– Прямо как бывшие цари, только чуть похуже.
Мищенко покосился на него, но промолчал. С Лопатиным было опасно связываться.
– И не спорите?
– снова спросил Плетнев.
– Это как сказать, - ответил Лопатин, и Мищенко опять промолчал.
С этим Лопатиным нужно было бы познакомиться поближе и поговорить по душам, а пока что ни на кого не нажимать и не обострять разговора.
– Значит,
– Ну, бывает, - и Мищенко вдруг улыбнулся, - вот наш Ваня Лопатин все из-за каши спорит.
Но шутка пропала впустую. Никто из сидевших в кубрике не обратил на нее внимания. Плетнев продолжал шить, Лопатин молча потирал подбородок, радист Левчук читал какую-то брошюру, а рулевой Борщев, мрачный и неподвижный, сидел в углу.
– А как офицеры?
– спросил наконец Плетнев.
– Офицеры есть офицеры, - ответил Борщев. Мищенко пожал плечами:
– Офицерство правильное. Командир очень уважаемый человек, и все прочие тоже ничего. Двое молодых есть. Тех не знаем, однако и в них вреда быть не может.
– Гакенфельт сука, - ответил Борщев, но Мищенко не обратил на него внимания.
Он считал его ничтожеством и до споров с ним не снисходил.
– Гад, - не отрываясь от своей брошюры, поддержал Левчук.
– Ты!
– властно остановил его Мищенко.
– Что ты понимаешь? Старший офицер - это такая должность, что - хочешь не хочешь - нужно быть гадом.
– Самая форменная сука, - повторил Борщев.
– Да что ты!
– И Лопатин закачал головой.
– Разве можно его такими, словами обзывать? Он же такой хороший человек, что даже сказать нельзя. Я вот помню его еще в экипаже. Там он, конечно, старшим офицером не был, но морду бил здорово.
Такой разговор председателю судового комитета нужно было оборвать на месте.
– Тебе?
– резко спросил Мищенко и всем своим телом перегнулся через стол.
– Мне, - спокойно ответил Лопатин и в упор взглянул на Мищенку.
– Два раза.
Сразу наступила тишина. За бортом глухо шипела вода, и, точно огромное сердце, бились винты. Левчук, опустив брошюру, насторожился, и Плетнев на мгновение приостановил свое шитье.
Теперь оставалось только сделать вид, что все это несущественно. Откинувшись назад, Мищенко зевнул и прикрыл рот рукой.
– Уж ты расскажешь!
– Еще раз зевнул и изо всей силы потянулся.
– Пойти покурить, что ли?
– Пойди, - согласился Лопатин, но Мищенко ему не ответил. Молча надел фуражку и, пригнувшись, чтобы не удариться головой, вышел в дверь.
Плетнев откусил зубами нитку. Его работа была сделана мастерски. Шов получился превосходный.
8
Гладкое, широкое море и четко очерченный горизонт. Совершенный мир и спокойствие, но на крыльях мостика стоят неподвижные люди и не отрываясь следят за скользящей навстречу водой. И в любой случайной ряби, в любой чайке, севшей на волну, чудится перископ неприятельской подлодки.
Смотрят специальные наблюдатели, смотрят сигнальщики и смотрит сам вахтенный начальник. Смотрят, пока в сверкающем поле бинокля не начнут плавать мелкие черные точки и качающиеся радужные круги. Тогда на мгновение опускают бинокли, щурятся или протирают глаза и снова смотрят.
У самого мостика гулко шумит первая труба. Временами из нее выбрасываются огромные клубы черного дыма, а это никуда не годится. Дым могут заметить те, кому вовсе не следовало бы его видеть.
– Вахтенный! Узнать в первой кочегарке, зачем дымят?
И вахтенный отвечает:
– Есть!
Курс проложен почти по самой кромке своего минного поля, но это не страшно. И собственное место, и место заграждения известны совершенно точно.
Хуже другое: здесь могут оказаться и чужие мины. Неприятельские лодки несколько раз пробирались в тыл и ставили заграждения даже у самого Гогланда, а по последним сведениям службы связи, их видели где-то здесь, между Оденсхольмом и Пакерортом.
Вахтенный, вернувшись из кочегарки, докладывает, что все в порядке. Первый котел больше дымить не будет.
– Есть.
– И вахтенный начальник снова поднимает бинокль.
У носового орудия на брезенте выложены патроны с ныряющими снарядами и дежурит вся прислуга. Таблицы стрельбы в кармане - значит, в случае чего огонь можно открыть секунд через тридцать.
Если будет замечен перископ или след торпеды - узкая белая полоса на воде, - нужно сразу же давать боевую тревогу, самый полный ход и класть руля в зависимости от обстоятельств, но в большинстве случаев на противника.
Какая дикая глупость получится, если повернешь и дашь тревогу, а потом выяснится, что это не перископ, а всего лишь утка, взлетающая с воды! Они, подлые, имеют привычку брать длинный разгон и на разгоне разводят порядочный бурун.
Но еще хуже выйдет, если не заметишь настоящей лодки и получишь торпеду в борт.
Напряжение и страшная ответственность. Сознание, что только ты один здесь наверху решаешь все и посоветоваться не" с кем, а ошибиться нельзя. Ошибка может стоить слишком дорого.
Словом, все ужасы и неприятности первой самостоятельной вахты в боевых условиях Бахметьев испытал сполна и, только отслужив и спустившись с мостика, увидел, что Константинов тут же на палубе, рядом с рубкой, полулежал в лонгшезе и читал французский роман.
– Наслаждаюсь природой, - пояснил он, закрывая книжку и придерживая пальцем то место, где читал.- А как служба?
– Все в порядке, Алексей Петрович. Скоро будем на траверзе Оденсхольма.
Очевидно, ой все время сидел здесь, готовый ко всяким случайностям, но на мостике показываться не хотел. Приучал своего молодого вахтенного начальника к самостоятельности. Молодчина!