Джинн в плену Эхнатона

Керр Филипп

Джона же занимал не Лондон, а сам автомобиль. Он никогда прежде не сидел в «роллс-ройсе». Эти красные кожаные сиденья, пушистые ковры и столики из орехового дерева напоминали папин кабинет — дома, в Нью-Йорке. Так же чинно и тихо — и не подумаешь, что машина едет по шумным городским улицам.

— У вас потрясающая машина, дядя Нимрод, — сказал Джон.

— Что ж, спасибо за комплимент, мой мальчик, спасибо за комплимент. Качество всегда остается качеством, даже когда ни цен прежних, ни компании, которая это производила, нет и в помине. Я приобрел машину у одного кинорежиссера, чья жена, будучи цветозависимой, под воздействием красного цвета проявляла склонность к клептомании. Несчастному пришлось расстаться с автомобилем — так сказать, в мою пользу.

— А-а… — озадаченно протянул Джон. — А скажите, у вас в Лондоне все так разговаривают? Как вы?

— Ну что ты! Лучше всех по-английски говорят голландцы и немцы. Сами же англичане изъясняются на совершенно искореженном, жалком подобии великого в прошлом языка, так что не поймешь, где кончается одно слово и начинается другое. Шамкают, словно набили рот картофельным пюре, таким, знаешь, вязким и клеклым. Пожуют, пожуют, потом выплюнут тебе в тарелку и — понимай как хочешь. А на севере Англии вообще беда. — Конец своей речи дядюшка обратил в затылок Джалобину и говорил с особым напором. — Что там творят с языком — уму непостижимо!

Поняв, что это камешек в его огород, Джалобин жалобно прикрякнул.

Нимрод жил на Стенхоуп-Террас, в доме 7, неподалеку от Бейсуотер-роуд и совсем близко от Кенсингтонского сада. Когда они проезжали мимо сада, дядя ткнул пальцем в окно:

— Где-то там, в глубине, стоит памятник Питеру Пэну. Мальчику, который не хотел становиться взрослым. — Нимрод говорил вроде бы серьезно, но с издевкой. — Никогда не верьте детям, которые якобы не хотят расти. Это так же странно, как не любить мясо… шоколад… зоопарк… А также цирк, аттракционы, гоночные машины, Рождество или день своего рождения. Знаете, как называют ребенка, который не любит все эти вещи?

Филиппа задумалась:

— Балбес?

— Тепло, но — не жжется. Младенец! Сущий младенец! Вот как мы называем ребенка, который только и знает что сосать соску! — Лицо дяди Нимрода сморщилось от отвращения. — Никаких радостей в жизни не ведает, кроме молока! Терпеть не могу младенцев. Даже тошнит, как вспомню эти лысые головки и красные, с кулачок, мордашки. Только и знают что жрать да спать.

— Нимрод, но ты ведь тоже был когда-то младенцем! — Филиппа решительно перешла с дядей на ТЫ, поскольку ВЫ для увещеваний явно не годилось. Ей очень хотелось защитить младенцев. — Разве ты не был маленьким?

— Лучше не напоминай! — Его аж передернуло. — Как только выдается минута покоя и я пробую предаться воспоминаниям, меня начинает преследовать этот кошмар, точно призрак полководца Банко, который является Макбету.

— Ты что, помнишь, как был младенцем?

— Еще бы! Каждую тарелку каши! Каждый мокрый подгузник!

— Но каким образом?

— Такой уж уродилась наша семейка: чем старше мы становимся, тем отчетливей помним все ужасные подробности нашего детства. В день смерти дед сообщил мне, что только что вспомнил, как появился на свет божий. И откровенно говоря, я почти уверен, что это воспоминание его и доконало.

— Жуть, — сказала Филиппа.

— Ага, — согласился Нимрод. — Причем жутчайшая.

Сочувственно улыбнувшись дяде, Филиппа подумала — может, поэтому Нимрод не общался с ними так долго? До сих пор племянники были для него просто младенцами.

«Роллс-ройс» остановился около высокого и внушительного белого здания с зубчатым гребнем на крыше и с башенками по углам: не городской дом, а прямо-таки крепость, небольшая и только что выстиранная. И Нимрод провел их в свои волшебные владения.

— Добро пожаловать! — воскликнул он. — Да войдет сюда каждый по своей воле, а выходя, щедро оставит дому частицу своей радости.

Джон и Филиппа, непривычные к столь церемонным приветствиям, пообещали, что радостью своей обязательно поделятся.

Изнутри дом показался им еще внушительней, чем снаружи. И какая же тишина в нем царила, хотя рядом бурлила жизнь лондонских улиц! Интерьеры представляли собой полное смешение стилей. Самая старая часть здания словно перенеслась сюда из Средневековья: обшитые деревом стены, выцветшие гобелены, наборный пол черного дерева и обложенные камнем французские камины с полками, на которых стояли резные фигурки — по заверениям Нимрода, древнеримские боги и богини. В обшитой деревянными панелями башне по винтовой лестнице ползла огромная деревянная саламандра, а на перилах сидел вырезанный из дуба улыбающийся, отполированный до блеска бедуин со старинной медной газовой лампой в руках. Голубоватое пламя давало ровный неяркий свет…

Остальная часть дома выглядела более современно, то есть ей можно было дать лет двести-триста от силы. Тут архитекторы и дизайнеры напридумывали кучу трюков с многократными зеркальными отражениями, с потолками в виде небесного свода, книжными шкафами, которые на самом деле были дверями. Зато в стенах, оклеенных странными серебристо-желтыми, точно блеклые осенние листья, обоями, имелись ложные двери, которые на самом деле никуда не вели.

В большинстве комнат попадались разные древнеегипетские штучки, а также бронзовые зверюшки, чучела убитых на охоте животных и даже страусиные яйца. Мягкая мебель была обтянута исключительно красными тканями — Нимрод питал к этому цвету явное пристрастие. Огонь горел практически в каждом камине, а еще горели восковые свечи — в причудливых бра и огромных серебряных канделябрах, чуть не по десятку в каждом. Ощущение утра из-за этого как-то скрадывалось, казалось, что сейчас, наоборот, вечер, почти ночь. Картины, развешенные по стенам, являли исключительно обнаженную натуру, но, по мнению Филиппы, далеко не все изображенные были достойны кисти художника: красотой не блещут, а некоторым, прежде чем позировать, не мешало бы сбросить лишние килограммы. Повсюду виднелись роскошные сигарные ящички со специальными увлажнителями — чтобы хранящиеся в них отборные сигары не пересохли. Ящички были красиво расставлены среди других предметов, чаще всего изящных стеклянных ваз, доисторических зажигалок и римских или этрусских масляных ламп.

Самой любимой комнатой Нимрода, судя по всему, была библиотека, где хранилось несколько сотен томов, а на почетном месте возвышался бескрайний стол черного дерева с ножками, опирающимися на львиные головы. Рядом стоял позолоченный стул, который, как утверждал Нимрод, принадлежал когда-то самому царю Соломону.

— Значит, он очень ценный? — поинтересовался Джон.

— Ценный? В смысле дорого стоит?

— Ну да. Я слыхал, царь Соломон был ужасно богат.

— Распространенное заблуждение, — заметил Нимрод.

— Но он же, кажется, владел алмазными приисками? — уточнила Филиппа.

— А-а, копи царя Соломона. Вы о них наверняка слышали. — Нимрод достал из стола тяжелую книгу и положил перед Джоном. — Вот, почитай.

— Но я не умею. Тут же по-старинному написано.

— Ах да! Разумеется! Я и забыл, что вы еще, в сущности, совершенно безграмотны. Короче, дело было так. У царя Соломона постоянно случались неприятности с подданными. Поэтому он завел дневник и всякий раз, когда люди его чем-нибудь огорчали, делал записи — с присущим ему чувством юмора. Так он собирал, копил эти эпизоды много лет, и получилась книга, которую он назвал «Копилка царя Соломона». Только переводчики недослышали, недопоняли, вот у них и получились «Копи царя Соломона». Так что никаких копей на самом-то деле не было, была только книга-копилка. Копилка Соломонова.