Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 12
Шрифт:
— Как вам понравился мой друг, Мигэн?
Она прикусила верхнюю губку, стараясь не улыбнуться, — очевидно, она считала это невежливым.
— Чудной джентльмен, рассмешил нас всех. Наверно, он очень умный.
— Чем же он вас так рассмешил?
— Он сказал, что я дочь бардов. А кто они такие?
— Валлийские поэты, жившие сотни лет назад.
— Но почему же я их дочь?
— Он хотел сказать, что вы похожи на девушек, которых они воспевали.
Она нахмурила брови.
— По-моему, он просто любит шутить. Разве я и в самом деле похожа на них?
— А вы поверите тому, что я скажу?
— О, конечно!
— Думаю, что он сказал правду.
Она улыбнулась.
И Эшерст подумал: «Да ты очаровательное существо!»
— Потом он сказал, что Джо — саксонский тип. Что это значит?
— Который это Джо? Тот, голубоглазый, с таким красным лицом?
— Да. Племянник тетиного мужа.
— Значит, он вам не двоюродный брат?
— Нет.
— Видите, он хотел сказать, что Джо похож на тех людей, которые пришли в Англию тысяча четыреста лет тому назад и завоевали ее.
— А-а, про это я знаю. А он, правда, похож?
— Гартон помешан на истории. Но, по правде говоря, Джо действительно немного похож на древнего сакса.
— Да, конечно.
Это «да, конечно» совершенно покорило Эшерста. Так грациозно, вежливо и мило она подтвердила то, что для нее явно было китайской грамотой.
— А потом он сказал, что оба других мальчика похожи на цыганят. Не надо было так говорить. Моя тетушка смеялась, но ей, конечно, было неприятно, а братья даже рассердились. Дядя был фермер — фермеры вовсе не цыгане. Нехорошо обижать людей.
Эшерсту страшно хотелось схватить и пожать ее руку, но он только сказал:
— Конечно, нехорошо, Мигэн. Кстати, я слыхал, как вы вчера вечером укладывали малышей спать.
Она слегка покраснела.
— Пожалуйста, пейте чай, он стал совсем холодный. Принести вам горячего?
— А у вас когда-нибудь бывает время что-либо сделать для себя?
— О да.
— А я вот все смотрю и ни разу этого не видел,
Она смущенно нахмурила брови и еще больше покраснела.
Когда она ушла, Эшерст подумал: «Неужели ей показалось, что я ее дразню? Вот чего бы мне не хотелось ни за что на свете».
Он был в том возрасте, когда красота кажется, по словам поэта, «небесным цветком» и пробуждает только рыцарские чувства. Эшерст, обычно не обращавший внимания на то, что делается вокруг, не заметил, что парень, которого Гартон назвал «саксонским типом», стоял около дверей конюшни. Он очень красочно выделялся на темном фоне в своих испачканных брюках из коричневого плиса, грязных сапогах и синей рубахе. Его медно-красные руки и лицо резко оттенялись светлыми волосами, напоминавшими на солнце уже не паклю, а лен. Без улыбки, неподвижно и тупо он смотрел вдаль. Поймав на себе взгляд Эшерста, он повернулся и пошел той типичной походкой крестьянских парней, когда они стесняются идти быстро и неуклюже топают ногами. Он исчез за углом, у кухонной двери. Эшерсту стало как-то не по себе. Чурбаны! Как трудно при всем желании подойти близко к этим людям, как они чужды ему! А вместе с тем посмотреть на эту девушку! Башмаки рваные, руки огрубели, но разве это важно? Причиной ли тому ее кельтская кровь, как говорит Гартон, но она кажется прирожденной леди. Настоящая жемчужина! А ведь она, наверное, едва умеет читать и писать.
Пожилой чисто выбритый человек, которого он видел вчера на кухне, прошел по двору с собакой. Он гнал доить коров. Эшерст увидел, что он хромает.
— Коровы у вас отличные!
Лицо хромого человека просияло. Он смотрел слегка исподлобья, как часто смотрят много испытавшие люди.
— Да, они у нас красавицы. И молока много дают.
— И молоко замечательное.
— Надеюсь, вашей ноге лучше, сэр?
— Спасибо, как будто заживает. Хромой дотронулся до своей больной ноги.
— Я-то знаю, что это за штука. Хуже нет, чем больное колено. Мое тоже вот уже десятый год болит.
Эшерст сочувственно покачал головой: жалость так легко дается людям обеспеченным! Хромой старик улыбнулся:
— Впрочем, мне-то жаловаться грех. Хорошо, что эту ногу не отняли.
— Ого!
— Да, да! Теперь-то что — вот раньше болело, так болело, а теперь как новенькое!
— Мне сегодня сделали примочку из какой-то замечательной настойки.
— Это девочка собирает. Она в травах знает толк. Есть такие разбираются, какие травы лечебные. Моя матушка покойная на редкость все это понимала. Ну, пожелаю вам скорее выздороветь, сэр. Эй, ты пошла!
Эшерст улыбнулся. Знает толк в травах. Сама она как полевая травинка…
Вечером, когда он поужинал холодной уткой, творогом и сидром, вошла девушка.
— Извините, сэр, тетя спрашивает, не попробуете ли вы кусочек нашего пирога?
— Если мне позволят пойти на кухню.
— О, конечно! Но вам будет скучно без вашего друга.
— Мне? Ну нет! А никто не будет возражать?
— Кто же? Мы будем очень рады.
Эшерст вскочил слишком поспешно, забыв о больной ноге, споткнулся и упал. Девушка ахнула и протянула к нему обе руки. Эшерст схватил их маленькие, грубые, загорелые — и, с трудом подавив желание поднести их к губам, позволил ей помочь ему встать. Она поддержала его, подставила ему плечо. Опершись на него, Эшерст пошел к двери. Он испытывал ни с чем не сравнимое удовольствие от этой живой опоры. Но он вовремя сообразил, что лучше взять по дороге свою палку и снять руку с плеча девушки перед тем, как войти в кухню.
В эту ночь он спал как убитый, и, когда проснулся, опухоль на колене почти прошла. Снова он провел все утро на лужайке, в кресле, записывая обрывки стихов. После полудня он уже мог пойти побродить с мальчиками Ником и Риком. Была суббота, они рано вернулись из школы. Темноглазые, черноволосые маленькие шалуны — одному было семь, другому шесть — скоро перестали дичиться Эшерста и болтали без умолку, — он умел разговаривать с детьми. Часа в четыре дня он уже был знаком со всеми способами, какими они уничтожали всякую живность; только ловить форелей они не научились. Подвернув штанишки, они лежали на животах у ручья, пытаясь поймать их руками, как настоящие рыболовы. Конечно, они ничего не поймали, потому что их визг и хохот распугал всех форелей. Эшерст сидел на большом камне у берега, смотрел на детей и слушал кукушку. Старший, Ник, более смелый, подошел к нему и встал рядом.
— А на этом камне всегда сидит страшный цыган,
— Какой страшный цыган?
— Не знаю. Никогда не видел. Мигэн говорит, что он тут сидит, старый Джим его видел своими глазами. Он сидел тут в ту ночь, когда лошадь разбила отцу голову. Он играет на скрипке.
— А что он играет?
— Не знаю!
— А какой он?
— Весь черный. Старый Джим говорил — он весь волосатый! Страшный-престрашный. Ходит по ночам. — Темные раскосые глаза мальчугана испуганно забегали. — А он меня может забрать? Мигэн его боится.