Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 12
Шрифт:
— Фу-у-у!
— Может быть, мы гаснем не сразу, померцаем и потухнем.
— Гм. Знаешь, это все ужасно мрачно… Кстати, надеюсь, мои сестрицы были милы с тобой?
— Необычайно милы!
Холлидэй положил трубку, закинул руки за голову и повернулся к окну.
— Да, они славные девчурки! — проговорил он.
Эшерст взглянул на улыбающееся лицо приятеля, освещенное слабым светом свечи, и вдруг вздрогнул. Да, Фил прав: он мог бы лежать там, на дне, и улыбка навеки покинула бы его ясное лицо. Его засосал бы морской песок… и ждал бы он воскресения из мертвых, — на девятый день, что ли, как говорится в писании. И улыбка Холлидэя показалась Эшерсту чудом, как будто в ней воочию виделось то, что отличает жизнь от смерти, — маленькое пламя, такое живое. Эшерст встал и мягко проговорил:
— Ну, тебе, по-моему, не мешает поспать. Потушить свечу?
Холлидэй схватил его руку.
— Послушай, старина, я не знаю, как это выразить, но, наверно, очень противно лежать мертвым! Покойной ночи, дружище!
Эшерст растроганно и взволнованно пожал ему руку и снова спустился вниз. Входная дверь была еще открыта, и он вышел на лужайку перед домом. Звезды ярко блестели на темной синеве неба, и в их неверном свете цветы сирени приобрели какой-то неописуемый, необычайный оттенок. Эшерст прижался лицом к душистой ветке, и перед его глазами встала Мигэн с крохотным коричневым щенком на руках. Он вспомнил слова Холлидэя: «Я подумал об одной девушке… ты понимаешь… и обрадовался, что у меня по отношению к ней совесть чиста». Эшерст отвел ветку сирени и стал ходить по лужайке, словно серая тень, которая обретала плоть, когда на нее падал свет фонарей. Снова он был с Мигэн у живой белизны распустившихся яблонь, у болтливого ручья, у синего, как сталь, затона, блестевшего при луне. Снова его охватило очарование ее поцелуев, ее обращенного к нему лица, на котором светилась горячая, преданная любовь, снова он чувствовал красоту и волнение той языческой ночи. Он остановился у сиреневого куста. Здесь ночь говорила не голосом ручья, а мощным гулом морского прибоя. Не было слышно птичьего щебета, уханья совы, крика козодоя, жужжания жуков. Где-то бренчал рояль, белые дома тяжелой громадой поднимались в темное небо, запах сирени наполнял воздух. В верхнем этаже отеля было освещено окно. На занавеске двигалась чья-то тень. И в чувствах Эшерста был такой сумбур, такая путаница, как будто любовь и весна, придавленные новыми переживаниями, пытались вновь найти дорогу к его сердцу и заглушались чем-то более острым и сильным. Эта девушка, которая назвала его Фрэнком и так порывисто пожала ему руку, — что бы сказала она, такая чистая и спокойная, о его дикой, беззаконной любви?
Эшерст опустился на траву и долго сидел, скрестив ноги в позе Будды, спиной к отелю. Неужто он действительно собирался украсть честь и невинность? Вдохнуть аромат полевого цветка… а потом, может быть, бросить его. «Вспомнил одну девушку в Кембридже, с которой я мог бы…» Он приложил ладони к траве, — она была еще теплая, чуть влажная и ласково коснулась его рук. «Что мне делать?» — подумал он. Быть может, Мигэн ждет его сейчас у окна и думает о нем, глядя на цветущие яблони. Бедная маленькая Мигэн. «Но почему бедная? — подумал он. — Ведь я люблю ее! Да люблю ли я ее действительно или просто меня тянет к ней, потому что она так хороша и так любит меня?.. Что же делать?..»
Рояль звучал глуше, звезды мигали чаще. Эшерст неподвижно, как зачарованный, смотрел на темное море. Когда он встал, он почувствовал, что совсем закоченел. Во всех окнах потух свет. Он вернулся в дом и лег спать.
8
Глубокий, без сновидений сон Эшерста был прерван громким стуком в дверь.
— Эй, завтрак готов! — послышался чей-то звонкий голос.
Он вскочил. Где он? Ага…
Когда он спустился вниз, все уже ели хлеб с вареньем. Ему было оставлено место между Сабиной и Стеллой. Сабина искоса следила за ним и вдруг нетерпеливо проговорила:
— Послушайте, давайте есть поскорее, ведь нам в половине десятого выезжать!
— Мы едем в Берри-Хэд, дружище, ты непременно должен ехать с нами.
«Поехать? — подумал Эшерст. — Нет, это невозможно. Мне нужно все купить и вернуться обратно». Он взглянул на Стеллу.
— Поедем с нами! — быстро проговорила она.
— Без вас никакого веселья не будет, — прибавила Сабина, а маленькая Фрида вскочила и стала за стулом Эшерста:
— Поедем, или я дерну вас за волосы.
«Один день… только день, — подумал Эшерст. — Надо все обдумать… Только один день». И он решительно сказал:
— Ну ладно! Оставь в покое мою гриву, шалунья.
— Урра-а…
Со станции он хотел послать вторую телеграмму на ферму, но порвал ее, сам не понимая почему. От Бриксэма они ехали в очень тесной коляске. Стиснутый между Сабиной и Фридой, Фрэнк касался коленями колен Стеллы. Девочки затеяли игру, и среди всеобщего смеха, шума и шуток его подавленное настроение совершенно исчезло: ему стало легко и радостно. В этот день, в который он решил было «все обдумать», он вообще ни о чем думать не желал. Они бегали взапуски, боролись, плескались в воде — плавать после вчерашнего никому не хотелось, — пели хором, играли в разные игры и съели дочиста все, что привезли с собой. На обратном пути обе маленькие девочки заснули, прислонившись к Фрэнку, а его колени снова касались колен Стеллы. Ему казалось невероятным, что всего сутки назад он никогда не видел этих трех белокурых головок. В поезде он говорил со Стеллой о стихах, узнал ее любимых поэтов и рассказывал ей о своих любимцах с приятным чувством превосходства. Вдруг она совсем тихо проговорила:
— Фил говорит, будто вы не верите в загробную жизнь, Фрэнк. Ведь это ужасно.
— Я не то что верю или не верю, я просто не знаю, что там, — в замешательстве сказал Эшерст.
— Я бы не перенесла этого, — быстро продолжала она. — Какой смысл тогда жить?
Эшерст видел, как хмурились ее тонкие красивые брови.
— Нельзя верить только ради того, чтобы утешать себя, — снисходительно заметил он.
— Но почему человек так хочет жить в будущем, если этого нет на самом деле?
И она пристально посмотрела ему в глаза.
Эшерст не хотел обижать ее, но желание выказать свое умственное превосходство заставило его сказать:
— Пока человек жив, он хочет жить до бесконечности, — это и есть сущность жизни. Но, должно быть, ничего другого за этим не кроется.
— Значит, вы совсем не верите в евангелие?
«Вот сейчас я ее по-настоящему обижу!» — подумал Эшерст.
— Я люблю Нагорную проповедь, потому что она красива и выдержала испытание временем, — сказал он.
— Но вы не верите в божественную сущность Христа?
Фрэнк отрицательно покачал головой, и когда она быстро отвернулась к окну, ему почему-то вспомнилось, как Ник передавал ему молитву Мигэн: «Боже, благослови нас всех и мистера Эшеса». Кто еще так будет молиться за него, кто, кроме той, которая, наверно, сейчас ждет его там, у дороги? «Какой я негодяй!» — вдруг подумал он.
Несколько раз в течение вечера он мысленно повторял эту фразу, так что в конце концов он, как это часто бывает, стал почти привыкать к мысли, что он негодяй. И, странно, он не мог сказать наверное, почему он негодяй: потому ли, что не собирается вернуться к Мигэн, или потому, что все-таки хочет вернуться к ней.
Вечером играли в карты, пока детей не услали спать. Тогда Стелла села за рояль. Эшерст сидел у окна, где было почти темно, и смотрел, как ее светлая головка и гибкая шея, освещенные двумя свечами, склонялись в такт движению рук. Она играла бегло и не особенно выразительно. Но какая это была картина! Золотистые волосы светлым нимбом окружали ее головку — настоящий ангел! Кто мог сгорать от диких желаний и страстных мыслей в присутствии этой светлой девушки, похожей на серафима? Она играла шумановское «Зачем?». Потом Холлидэй принес флейту, и очарование было нарушено. Они заставили Эшерста петь шумановские песни, и Стелла аккомпанировала ему, как вдруг, когда он пел «Я не сержусь…», показались две маленькие фигурки в голубых халатиках, пытавшиеся незаметно пробраться к роялю. Музыкальная часть вечера закончилась хохотом, беготней, и, как сказала Сабина, «было ужас до чего весело».