Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 7
Шрифт:
— Все эта каменоломня! Ничего не поделаешь, придется закрыть.
Леди Вэллис переменилась в лице.
— Нет, нет! Это будет ужасное несчастье.
Лорд Вэллис принялся внимательно разглядывать свои ногти.
— Она лежит тяжким бременем на всем имении, — сказал он.
— Я знаю, но как же мы будем смотреть людям в глаза? Я никогда больше не смогу туда поехать. И у них у всех столько детей.
Муж все еще сосредоточенно рассматривал ногти, и леди Вэллис продолжала с жаром:
— Лучше уж я откажусь от чего-нибудь. Я предпочла бы сдать все Пендридни в аренду, чем лишить этих людей работы. Сдать его, вероятно, удастся?
— Еще бы! В целом свете нет лучшей охоты на вальдшнепов.
Но леди Вэллис занимало другое.
— Со временем мы поможем людям найти какой-то другой заработок, продолжала она. — Ты советовался с Милтоуном!?
— Нет, — сухо ответил лорд Вэллис. — И не собираюсь. Он слишком непрактичен.
— Мне кажется, он всегда прекрасно знает, чего хочет.
— Поверь мне, Милтоун в таких делах не разбирается, — повторил лорд Вэллис. — У него какие-то средневековые понятия.
Леди Вэллис подошла ближе и положила руку ему на плечи.
— Джеф, ну, право, ради меня… придумай что-нибудь другое.
Лорд Вэллис нахмурился и с минуту смотрел ей в лицо; наконец он сказал:
— Ради тебя… Хорошо, я отложу это на год.
— По-твоему, это лучше, чем сдать Пендридни в аренду?
— Мне не хочется пускать туда чужих. Еще успеем, если не будет другого выхода. Прими это как мой рождественский подарок.
Леди Вэллис даже покраснела, наклонилась и поцеловала его в ухо.
В эту самую минуту и появилась Энн.
Когда она ушла, они смущенно посмотрели друг на друга.
— Меня беспокоит Бэбс, — сказала леди Вэллис. — Не пойму, что с ней творится с тех пор, как мы переехали в город. Она ко всему охладела.
— Вероятно, на нее действует жара… или Клод Харбинджер, — ответил лорд Вэллис. Хоть он был не слишком нежным отцом, мысль, что у него отнимут дочь, которой он от души восхищался, была ему неприятна.
— Ну… не знаю, — протянула леди Вэллис.
— То есть?
— С Бэбс происходит что-то странное. Не удивлюсь, если окажется, что она увлеклась этим Куртье.
— Что-о! — Лицо лорда Вэллиса залил отнюдь не философский румянец.
— Да, именно.
— О господи! Истории с Милтоуном и одной хватит на целый год.
— Даже на двадцать лет, — прошептала леди Вэллис. — Я не спускаю с нее глаз. Говорят, Куртье собирается в Персию.
— Надеюсь, он там сломит себе шею, — проворчал лорд Вэллис. — Нет, право, это уже слишком. Все-таки ты, наверно, ошибаешься.
Леди Вэллис подняла брови. В таких делах мужчины — сущие младенцы.
— Ну, — сказала она, — мне пора на заседание. Возьму ее с собой и попробую что-нибудь разузнать.
Речь шла об учредительном заседании Общества поощрения рождаемости, на котором она согласилась председательствовать. Она с самого начала всячески поддерживала идею этого общества, вполне отвечавшую ее широкой, полнокровной натуре. Многие благотворительные затеи, в которых она не могла не участвовать, сами по себе мало ее интересовали, — а так приятно, когда хоть какая-то часть твоей деятельности тебя по-настоящему увлекает! Леди Вэллис не была педантична и в дружеском кругу вовсе не настаивала на том, что все женщины обязаны неуклонно исполнять свое предназначение и всемерно содействовать приумножению рода человеческого. Нет, она рассуждала с великолепной широтой, без ханжества. В хорошей, здоровой семье должно быть много детей, но, конечно, возможны исключения. Заветной идеей леди Вэллис было: больше британцев! Ее девиз, который она намеревалась сделать девизом нового общества, был: «De l'audace et encore de l'audace!» [2] Речь идет о полном развитии всех сил нации. Леди Вэллис искренне и даже почти трогательно верила в национальный флаг, независимо от того, что он собой прикрывает, — ей свойствен был особый идеализм.
— Рассуждайте, сколько угодно, о том, что жизнь нация следует направлять, сообразуясь с принципами социальной справедливости, — скажет она. — Но какое дело нации до социальной справедливости? Речь идет о большем. О национальном чувстве. Наша нация должна расти и множиться.
Так по дороге на собрание она обдумывала речь, которую ей предстояло произнести, и не пыталась вовлечь Барбару в разговор. С этим придется подождать. Девочка, правда, какая-то вялая и немножко бледна, но так хороша, что приятно прийти с нею на собрание.
В полутемной комнатке позади зала уже дожидался Учредительный комитет, и все тотчас вышли на эстраду.
ГЛАВА II
Ничуть не смущаясь под взглядами присутствующих, Барбара предалась своим невеселым мыслям.
Три недели, прошедшие с избрания Милтоуна, были заполнены таким множеством всяких собраний и приемов, что у нее просто не оставалось ни времени, ни сил разобраться в собственных чувствах. После того утра в конюшне, когда Харбинджер глаз не спускал с Барбары, кормившей Хэла морковкой, он, казалось, только ради того и жил, чтобы видеть ее. И его страсть приятно волновала ее. Она ездила с ним верхом, танцевала с ним, и минутами это было почти счастье. Но в другие минуты, правда, при этом она всегда немного презирала себя, как тогда, сидя у подножия холма, на камне, нагретом солнцем, — странное недовольство просыпалось в ней, жажда чего-то такого, чего нет в окружающем ее мире, где ей приходится изобретать для себя какие-то препятствия и лишения и только играть в серьезность.
За это время она видела Куртье три раза. Однажды он у них обедал, его пригласила леди Вэллис премилой, чуть игривой записочкой, — этот стиль она выработала специально для тех, кто занимал в обществе не столь высокое положение, особенно если эти люди были умны; в другой раз он присутствовал на приеме в саду особняка Вэллисов, и Барбара сказала ему, в котором часу поедет завтра верхом, и увидела его в Хайд-парке; он не катался, а стоял за барьером в том месте, мимо которого она непременно должна была проехать, и на лице его была столь характерная для него смесь почтительности и насмешливой независимости. Оказалось, что он покидает Англию. Но на ее вопросы, почему и куда он едет, он только пожимал плечами. И вот Барбара сидит на пыльном помосте в душном зале с голыми стенами перед множеством народа и слышит речи, смысл которых она, усталая, занятая своим, не в силах уловить, и этот хаос мыслей, и лица вокруг, и голоса ораторов — все сливается в какой-то кошмар, в котором она только и различает шею матери под черной широкополой шляпой да лицо члена комитета, сидящего справа, который, прикрываясь газетой, усердно грызет ногти. Потом она поняла, что говорит кто-то из зала, отрывисто, словно кидая слова небольшими связками. Это был малорослый человечек в черном, бледное лицо его дергалось вверх и вниз.
— По-моему, это ужасно, — услышала она его слова. — По-моему, это просто кощунство. Пытаться направлять величайшую силу… величайшую, самую священную и таинственную силу… которая движет миром… по-моему, это отвратительно. Я просто слышать этого не могу; мне кажется, от этого все становится таким мелким и ничтожным!
Он сел на свое место, и леди Вэллис поднялась, чтобы ответить ему.
— Все мы должны отнестись с сочувствием к искренности и до некоторой степени к побуждениям! нашего друга — предыдущего оратора. Но спросим себя: вправе ли мы позволить себе роскошь дать волю нашим личным чувствам, когда речь идет об умножении и росте нации? Нет, мы не должны поддаваться чувствам. Наш друг, предыдущий оратор, выступал здесь — да простит он мне такие слова — скорее как поэт, но не как реформатор общества. Боюсь, что, если мы позволим себе предаться поэзии, рождаемость в нашей стране очень скоро тоже превратится в одно лишь поэтическое понятие. А на это, я полагаю, мы не можем смотреть сложа руки. Резолюция, которую я собиралась предложить, когда наш друг, предыдущий оратор…