Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8
Шрифт:
«Задержался. Приеду последним поездом. Завтра в город не нужно. Брайан».
Когда почтальон ушел, она снова опустилась на колени и погладила голову собаки.
— Хозяин завтра целый день дома, Осей! Целый день!
— Прекрасный вечер, мэм, — послышался чей-то голос с дорожки.
Перед ней стоял «старый плут» Петтенс; ноги его уже совсем не гнулись, лицо покрыла густая сетка морщин, зубы выпали, темные маленькие глазки стали тусклыми. За Петтенсом в выжидательно-серьезном молчании стояла маленькая Джип, выставив вперед одну ножку, как делала когда-то ее мать.
— А, Петтенс! Мистер Саммерхэй будет дома весь завтрашний день, и мы с ним совершим далекую прогулку верхом; когда будете делать лошадям проминку, зайдите в гостиницу, если нам с Джип не удастся туда попасть, и скажите майору Уинтону, что я жду его сегодня обедать.
— Хорошо, мэм. А я нынче утром высмотрел пони для маленькой мисс Джип, мэм. Мышиной масти, пяти лет. Здоровый, спокойного нрава, очень красивый мелкий аллюр. Я говорю этому человеку. «Не вздумайте меня перехитрить, говорю. — Я родился на лошади. Двадцать фунтов за такого пони! Десять — и считайте, что вам повезло». «Ладно, Петтенс, — говорит он, — с вами вилять не приходится. Пятнадцать!» «Я вам накину один фунт, — сказал я. Одиннадцать. Берите, и кончим на этом». «А! — говорит он. — Петтенс, вы-то уж умеете покупать лошадей! Ладно, двенадцать!» А пони стоит все пятнадцать, мэм, и майору он понравился. Так что, если желаете, можете его получить!
Джип посмотрела на маленькую дочку, которая только один раз возбужденно подпрыгнула и теперь стояла молча, только глаза ее перебегали от матери к конюху и губы полуоткрылись. Джип подумала: «Прелесть моя! Никогда ни о чем не просит».
— Ну что ж, Петтенс, купите пони.
— Да, мэм, очень хорошо, мэм. Прекрасный вечер, мэм!
Он удалился, ковыляя: ему приходилось ставить ступни чуть ли не под прямым углом к голени. На ходу он думал: «Два-то фунта у меня в кармане!»
Через десять минут Джип в сопровождении дочери и Оссиана вышла на обычную вечернюю прогулку. Но пошли они не наверх, к холмам, как всегда, а в сторону реки, к тому месту, которое у них называлось «пустошью». Это были два покрытых осокой луга, разгороженные насыпью, на которой росли дубки и ясени. У перекрестка, где сходились луга, стоял старый каменный сарай с проломом! в стене, который зарос плющом до самой тростниковой крыши. Это место, затерянное среди полей пшеницы, лугов и буковых зарослей, казалось, жило какой-то собственной жизнью; его любили звери, птицы, и маленькая Джип недавно видела здесь двух зайчат. На дубе с еще негустой листвой сидела кукушка и куковала; они остановились и смотрели на серую птичку, пока та не улетела. Птичий гомон среди безмятежного покоя, золотисто-зеленые листья дубков и ясеней, выглядывающие из травы полевые цветы — болотная орхидея, сердечник, кукушкин цвет — все это наводило Джип на размышления: как непостижим тот дух, который кроется за плотью природы, за этой прозрачной улыбкой жизни, то и дело угасающей и снова возникающей из небытия! Пока они стояли у сарая, какая-то птица пролетела над ними, делая широкие круги и пронзительно крича. У нее был длинный клюв и острые крылья, казалось, птицу тревожило их присутствие. Маленькая Джип сжала руку матери.
— Бедная птичка, правда, мам?
— Да, детка. Это каравайка. Может быть, ее друг ранен.
— А что такое друг?
— Птица, с которой она живет вместе.
— Она боится нас?
— Давай пойдем, посмотрим, что с ней приключилось.
Каравайка все летала над ними с пронзительным криком. Маленькая Джип предложила:
— Мам, давай поговорим с ней. Мы ведь не хотим ее обидеть, правда?
— Конечно, нет, милая. Но боюсь, что бедная птичка совсем дикая. Попробуй, если хочешь.
Нежный голосок маленькой Джип присоединился к крикам каравайки, таким жалобным в тихом спокойствии вечера.
— О, гляди! — сказала Джип. — Она опускается к самой земле — у нее там гнездышко. Не станем подходить, хорошо?
Маленькая Джип отозвалась приглушенным голосом:
— Там у нее гнездышко.
Они тихонько отошли к сараю, а каравайка все летала и кричала у них за спиной.
— А нам хорошо, мам: наш друг ведь не ранен, правда?
Джип ответила, вздрогнув:
— Да, дорогая, нам очень хорошо. Ну, а теперь пойдем пригласим дедушку к нам обедать.
Маленькая Джип запрыгала. Они спустились к реке. Уинтон уже два года жил в гостинице у реки. Он отказался поселиться вместе с Джип — он только хотел всегда «быть под рукой», когда понадобится ей. Он вел простой образ жизни в этой простой сельской местности: ездил верхом с Джип, когда Саммерхэй оставался в Лондоне, размышлял над тем, как укрепить положение дочери, посещал фермеров и, наконец, подчинил себя целиком прихотям маленькой Джип. Его внучке уже пора было начать учиться верховой езде момент, в некотором роде священный для человека, жизнь которого была почти лишена смысла без лошадей. Глядя на отца и маленькую Джип, которые шли, держась за руки, Джип подумала: «Отец любит ее не меньше, чем меня».
Обедать в одиночестве в гостинице было сущим наказанием для Уинтона, хотя он тщательно скрывал это от Джил; поэтому он охотно принял их приглашение.
В Красном доме, кроме рояля, не было ни одной из вещей, которые окружали Джип в доме мужа. Здесь были белые стены, мебель старого дуба, висели репродукции с любимых картин Джип. Отношения с Саммерхэем сложились у Уинтона хорошие, но ему было приятнее всего оставаться с дочерью наедине. В этот вечер он был особенно доволен — с некоторого времени она казалась ему какой-то необычно печальной и рассеянной.
— Мне хотелось бы, чтобы ты больше встречалась с людьми, — сказал он.
— О, нет, отец!
Увидев ее улыбку, он подумал: «Нет, это не «зелен виноград». В чем же тогда дело?»
— Ты ничего не слышала за последнее время о Фьорсене?
— Нет, ничего. Кажется, он снова выступает в Лондоне в этот сезон.
— Ну и пусть его… — «Значит, и это ее не волнует! Но что-то тут все-таки есть». — Я слышал, Брайан делает успехи. Мне говорили о нем на прошлой неделе как о наиболее обещающем молодом кандидате во всей адвокатуре.
— Да. Он прекрасно работает. — Уинтону почудился подавленный вздох. Как по-твоему, отец, Брайан очень изменился с тех пор, как ты его знаешь?
— Пожалуй, он стал чуть менее веселым.
— Да. Он разучился смеяться.
Эти слова были сказаны ровным, тихим голосом, но они поразили Уинтона.
— Трудно сохранить способность смеяться, — ответил он, — когда день за днем приходится выворачивать наизнанку людей, большинство которых — дрянь.
Шагая домой при лунном свете, он снова вернулся к своим мыслям и пожалел, что не поговорил с ней начистоту. Надо было сказать: «Послушай, Джип, ты всерьез беспокоишься насчет Брайана? Или, как многие люди, сама придумываешь себе неприятности?»
За последние три года Уинтон, сам того не сознавая, стал более неприязненно относиться к собственному классу и более дружественно, чем прежде, к беднякам, Он посещал батраков, мелких фермеров, лавочников, оказывал им при случае маленькие услуги, одаривал детей монетками. Он, разумеется, не догадывался, что они не могли позволить себе проявлять бескорыстие. Он видел только одно — они были уважительны и приветливы с Джип, и это располагало его к ним в той же мере, в какой его все больше раздражали два или три богатых местных землевладельца, не говоря уж о тех выскочках, которые жили в собственных виллах вдоль реки.