Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8
Шрифт:
Слушание дела началось, и в зал ввели Трайста. Диреку снова пришлось пережить пытку, встретив этот трагический взгляд. Вопросы, ответы, ходатайства защиты жужжали над этой массивной фигурой и этим животным, но в то же время таким печальным лицом; накапливалось все больше серьезных улик, но истинная подоплека событий того утра оставалась по-прежнему скрытой, словно и судьи и все, кто здесь был, лопотали что-то невнятное, как мартышки. Никто так и не узнал подлинной истории Трайста, этого доведенного до отчаяния тяжелодума, который встал и по привычке вышел в подернутые утренним туманом луга, где он столько лет трудился; в нем медленно и неосознанно копилась немая и злая обида, — ведь целые века молчали на этих пустынных полях его предки, и немота вошла в их плоть и кровь. В нем копилась злоба, искажая подлинную картину жизни, что всегда свойственно людям с ограниченным кругозором; она копилась до тех пор, пока не прорвалась наружу в мрачном, бессмысленном насилии, В нем наливалась ярость в то время, как в воздухе гонялись друг за другом мошки, ползали в траве жуки и повсюду в природе осуществлялся ее первый и главный закон. Сколько бы они тут ни говорили и ни приводили улик, как бы они ни были хитры и догадливы своей мелкой догадливостью законников, они не могли открыть тайных пружин человеческого поступка, слишком естественных и простых, чтобы их можно было выставить напоказ.
Все судебные допросы и речи не могли показать того безумного облегчения, которое он почувствовал, когда, с отвисшей челюстью и мстительно выпученными глазами, зажег спичку и подпалил ею сено, а потом глядел на то, как красные язычки перебегают с места на место и, потрескивая, лижут сухую траву… Не могли показать они и того немого страха, который вдруг охватил присевшего на корточки человека и парализовал его искаженное яростью лицо. Ни того, как он в ужасе отпрянул от горящего стога; ни того, как ужас благодаря привычке не думать и не чувствовать вновь сменился животным равнодушием. Ни того, как человек тяжело шагал назад по росистым лугам, под пение жаворонков и воркованье голубей, под шорох крыльев и всю музыку бессмертной природы. Нет. Все ухищрения закона никогда не откроют всей правды. Но и закон дрогнул, когда со скамьи, где сидел Тод, поднялась «маленькая мама» и приготовилась давать показания, когда все увидели, как взглянул на нее великан-батрак и как она поглядела на него. Казалось, девочка сразу стала как-то выше; ее задумчивое личико и пышные русые волосы были красивы, как у феи; стоя на возвышении, она напоминала фигурку с картины Ботичелли.
— Как тебя зовут, детка?
— Бидди Трайст.
— Сколько тебе лет?
— В будущем месяце исполнится десять.
— Ты помнишь, как вы переехали жить к мистеру Фриленду?
— Да, сэр.
— А первую ночь, которую вы там провели, ты помнишь?
— Да, сэр.
— Где ты тогда спала, Бидди?
— С вашего позволения, сэр, мы спали в большой комнате, где стоит ширма, — Билли, Сюзи и я, а отец — за ширмой.
— А где эта комната?
— Внизу, сэр.
— Вспомни, Бидди, когда ты проснулась в первое утро?
— Когда встал отец.
— Это было рано или поздно?
— Очень рано.
— Ты не знаешь, который был час?
— Нет, сэр.
— Но откуда ты знаешь, что было очень рано?
— Завтрак потом был еще очень не скоро.
— А в котором часу вы завтракаете?
— В половине седьмого, по кухонным часам.
— Было светло, когда ты проснулась?
— Да, сэр.
— Когда папа встал, он оделся или снова лег спать?
— Он совсем и не раздевался, сэр.
— Но он оставался с вами или вышел?
— Вышел, сэр.
— И как скоро он вернулся назад?
— Когда я обувала Билли.
— А что ты делала, пока его не было?
— Помогала Сюзи и одевала Билли.
— И сколько времени это у тебя отнимает обычно?
— Полчаса, сэр.
— Так-так. А как выглядел отец, когда он вернулся назад?
«Маленькая мама» замолчала. Только теперь она поняла, что в этих вопросах таится какая-то опасность. Она стиснула ручонки и поглядела на отца.
Судья ласково спросил:
— Ну так как, детка?
— Так же, как сейчас, сэр.
— Спасибо, Бидди, ты можешь идти.
Вот и все; «маленькой маме» разрешили спуститься и занять свое место возле Тода. Молчание нарушил короткий, упругий звук — это высморкался мистер Погрем, Никакие Показания в тот день не были такими обличающими и убийственными, как эта невинная фраза: «Так же, как сейчас, сэр». Вот почему даже само правосудие дрогнуло во время этого допроса.
И Дирек понял, что судьба Трайста решена. Чего стоили все эти слова, вся эта профессиональная казуистика и профессиональные сарказмы: «Мой друг сказал вам то-то» или «Мой друг сам вам скажет это», — профессиональное дирижирование беспристрастного судьи, возвышавшегося над всеми остальными; холодные, точно рассчитанные обличения «всей гнусности поджога»; холодные, точно рассчитанные попытки подорвать доверие к свидетелю-каменщику и свидетелю-бродяге; холодные, точно рассчитанные призывы не осуждать отца на основе показаний его маленькой дочери; холодный, точно рассчитанный взрыв красноречия: каждый человек считается невиновным при отсутствии неопровержимых улик, а их здесь нет; холодная и точно рассчитанная оценка всех «за» и «против» и, наконец, последнее холодное подведение итогов, скрытое от глаз публики. И вердикт «виновен» и приговор «три года тюремного заключения» — все это прошло мимо юноши, к которому был прикован трагический взгляд Трайста. В эти минуты он решался на отчаянный поступок.
«Три года тюремного заключения!» Великан-батрак обратил на эти слова не больше внимания, чем и на все, что говорилось в тот час, когда — решали его судьбу. Правда, он выслушал их стоя, как положено, устремив взгляд на олицетворение правосудия, из чьих уст раздались эти слова. Но ни единым жестом не показал он людям, что творится в безмолвных глубинах его души. Если жизнь и не научила его ничему другому, она научила его таиться. Немой, как бык, которого ведут на бойню, он с таким же тупым и беспомощным страхом в глазах спустился со своего возвышения и вышел в сопровождении своих тюремщиков. И сразу же поднялся привычный шум: профессиональные краснобаи, подобрав полы своих мантий, смели свои бумаги в розовые папки, обернулись к соседям и заговорили с ними, улыбаясь и многозначительно вздергивая брови.
Глава XXXIV
Шейла недолго оставалась в убежище на Спаньярдс-роуд. На свете есть такие натуры, — к ним принадлежал Феликс, — которые ненавидят права и обязанности власти, отказываются пользоваться ею сами и приходят в бешенство при виде того, как она угнетает других, но почему-то никогда не вступают с ней в прямое столкновение. Другие же люди, такие, как Шейла, ничуть не пренебрегают властью сами, но бешено протестуют, когда власть ополчается на них или на кого-нибудь другого. Вот таких-то и зовут воинствующими натурами. Столкновение с полицией произвело на нее глубокое впечатление. С ней, в сущности, обращались не так уж плохо, но это не мешало ей чувствовать, что полиция оскорбила ее женское достоинство. Поэтому она приехала в Хемпстед, пылая яростью даже на то, что этой ярости совсем не заслуживало. А так как увы! — в мире немало вещей, которые могут вызвать вполне законную ярость, Шейла в эти дни ни на что другое не была способна, — сердце ее, как и щеки, беспрерывно пылало. Бесконечные пререкания с Аланом, который все еще к ней тянулся, но по натуре своей напоминал дядю Стенли и не поддавался на ее крамольные речи, все больше и больше укрепляли в ней решение, которое зародилось у нее еще во время их первого приезда в Хемпстед.
Как-то раз, войдя в кабинет жены, — в этом доме не признавали гостиных, — Феликс увидел, что Флора, подняв брови, но и не без улыбки выслушивает теорию Шейлы о том, что люди «должны быть самостоятельными». Всякая другая жизнь, как сообщила она Феликсу, оскорбляет человеческое достоинство и нарушает душевный покой. Вот почему она сняла заднюю комнату на верхнем этаже дома в узком переулке, где и собирается безбедно жить на десять шиллингов в неделю. Так как она скопила тридцать два фунта, денег ей хватит на год, а там она уже найдет, как заработать себе на хлеб. Основное условие — не допускать в свою жизнь ничего, что может помешать работе. Глядя на эту девушку с пылающими щеками, пылающими глазами и непокорными волосами, трудно было ей не поверить. Да, она непременно должна добиться если и не совсем того, чего хочет, то все же чего-то определенного, а это в конце концов главное! И она на самом деле добилась своего: на другой же день переехала в заднюю комнату верхнего этажа дома в узком переулке, и с этих пор дом Тода и дом на Спаньярдс-роуд видели ее только мельком.
Таково было еще одно следствие того, что Трайсту приказали освободить дом, в котором он жил. Вот так мелкое происшествие, чья-то крохотная беда сосредоточивает вокруг себя помыслы и поступки самых разных людей, чьи пути расходятся в самые разные стороны. Правда, эти мелкие происшествия только тогда приобретают силу, когда они вызваны противоречием самых основных жизненных интересов.
В течение полутора месяцев, которые Феликс пробыл дома между отъездом из Джойфилдса и судом над Трайстом, у него было достаточно досуга, чтобы поразмыслить о том, что не запрети леди Маллоринг своему батраку жениться на сестре его покойной жены, жизнь самого Феликса, его дочери, матери, брата, жены брата, их сына и дочери и хотя в меньшей степени, но и других его братьев не была бы омрачена заботами, до смешного не соответствующими той причине, которая их вызвала. Но у него было время понять и то, что в этом маленьком эпизоде была затронута основа основ человеческого существования, ибо дело шло о самом простом и самом важном — о человеческой свободе. О самой простой и самой важной проблеме: как далеко может распространяться власть одних людей над жизнью других и насколько эти другие могут позволить первым собой распоряжаться. Вот почему этот эпизод оказал подобное влияние на мысли, эмоции и поступки совершенно посторонних людей. И хотя отцовское чувство то и дело подсказывало Феликсу: «Нельзя допускать, чтобы Недду вовлекали в эту неурядицу!», — он был в меру философом и в те часы, когда в нем дремало отцовское начало, признавал, что «эти неурядицы» вызваны борьбой, которую одну только и стоит вести, — борьбой демократии против самовластия, за право человека распоряжаться собой, как он хочет, если это не приносит другим вреда, борьбой «деревни» против угнетателей этой деревни. Феликс был художником и видел, что все началось с этого маленького эпизода. Правда, потом сюда примешалась своевольная сила, которая зовется любовью. Однако отец, особенно если он боится за своего ребенка, беспощадно подавляет в себе и философа и художника.