Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8
Шрифт:
Джип иронически поклонилась.
— Да, да, — настаивал он. — Я не угадал бы, откуда вы — с севера или с юга. Я пришел сюда в надежде встретить вас, и я чрезвычайно счастлив. Мисс Уинтон, я ваш слуга, и очень преданный.
Он говорил быстро, очень тихо, с какой-то взволнованной серьезностью, явно не искусственной. Потом, вдруг пробормотав: «О, эти люди!», — он снова слегка поклонился ей и исчез. Баронесса уже вела к ней еще кого-то. После этой встречи Джип подумала: «Неужели он так начинает со всеми?» Ей просто не верилось: этот прерывающийся от искреннего волнения голос, этот смиренный, обожающий взгляд!
Слишком чувствительная, чтобы довериться кому-либо, она не могла разобраться в этом странном сочетании влечения и отвращения, которое испытывала; это не поддавалось анализу: оба чувства сливались и в то же время боролись друг с другом где-то в глубине ее сердца. Это, конечно, не любовь, даже не начало любви; но это было нечто вроде того опасного любопытства, которое испытывают дети ко всему таинственному, недосягаемому, но все же достижимому — если только осмелиться! А тут еще притягательная сила музыки; и эти слова баронессы о спасении его… Но все эти чувства и мысли были пока только в зародыше. Она, может быть, никогда не увидит его снова. Она даже не знает, хочется ли ей этого.
ГЛАВА IV
Джип каждое утро ходила с отцом к источнику Кохбруннен; там ему, как и прочим больным, полагалось медленно, в течение двадцати минут, пить лечебную воду. Пока он ее медленно пил, она сидела где-нибудь в уединенном уголке парка, читая — для практики в немецком языке — какой-нибудь роман из журнала «Реклама».
Здесь же она сидела и после «неофициального приема» у баронессы фон Майсен. На этот раз она читала «Вешние воды» Тургенева. Вскоре она увидела графа Росека, он прохаживался по дорожке со стаканом воды в руке. Вспомнив улыбку, с которой он представлял ей Фьорсена, она торопливо заслонилась зонтиком. Она видела его ноги в лакированных ботинках, облегающие, узкие книзу брюки, его деревянную походку человека, затянутого в корсет. Мысль, что он прибегает к этим женским уловкам в своем туалете, еще усилила ее неприязнь. Как смеет мужчина быть таким женоподобным? Правда, кто-то говорил ей, что он хорошо ездит верхом, что он опытный фехтовальщик и очень силен. Когда он прошел мимо, она, боясь, что он вернется, захлопнула томик Тургенева и убежала. Но ее фигуру и легкую походку трудно было не заметить.
На следующее утро, сидя на той же скамейке, она читала, затаив дыхание, сцену объяснения между Джеммой и Саниным у окна. Вдруг она услышала позади себя голос Фьорсена:
— Мисс Уинтон!
В одной руке у него был стакан с водой, в другой он держал шляпу.
— Я только что познакомился с вашим отцом. Могу я присесть на минуту возле вас?
Джип отодвинулась на край скамейки, и он сел.
— Что вы читаете?
— Рассказ «Вешние воды».
— А, это — лучшее, что когда-либо написано! А какое место?
— Джемма и Санин во время грозы.
— Погодите! Сейчас придет мадам Полозова! Какая вещь! Сколько вам лет, мисс Уинтон?
— Двадцать два.
— Вы слишком молоды, чтобы по-настоящему оценить этот рассказ; но вы это вы. Вы многое постигаете чувством. Как ваше имя, простите?
— Гита.
— Гита? Звучит не очень нежно.
— Меня всегда зовут Джип.
— Джип? Ах, Джип! Да! Джип!
Он повторял ее имя так, словно оно не имело к ней никакого отношения, и поэтому Джип не рассердилась.
— Я сказал вашему отцу, что имел удовольствие встретиться с вами. Он был очень вежлив со мной.
— Отец всегда вежлив, — холодно заметила Джип.
— Он как лед, в котором замораживают шампанское. Я полагаю, вам уже говорили обо мне, как о mauvais sujet [12].
Джип наклонила голову. Он пристально посмотрел на нее и сказал:
— Это правда. Но я мог бы быть лучше, гораздо лучше.
Ей хотелось взглянуть на него, но она не могла, охваченная каким-то странным восторгом. У этого человека все-таки есть сила воли; и он готов подчинить себя ее воле! Если она захочет, — она сделает его своим рабом, собакой, будет держать его на поводке. Стоит ей протянуть руку — и он опустится на колени, чтобы поцеловать ее. Она скажет одно слово: «Сюда!» — и он прибежит, где бы он ни был. Она скажет: «Будь хорошим!» — и он станет хорошим. Впервые она почувствовала свою силу, и это опьяняло. Но Джип не была слишком уверенной в себе; эта минута, когда она считала себя победительницей, тут же омрачилась сомнением. И, словно читая ее мысли, Фьорсен сказал:
— Велите мне сделать что-нибудь, все равно — что. Я сделаю, мисс Уинтон.
— Тогда немедленно возвращайтесь в Лондон. Здесь вы просто растрачиваете себя.
— Вы просите меня сделать то, что для меня невозможно, мисс… мисс Джип!
— Пожалуйста, не называйте меня так… Меня так называют наши слуги.
— Но я и есть ваш слуга.
— И поэтому не хотите сделать то, о чем я прошу вас?
— Вы жестоки!
Джип рассмеялась.
Он сказал с неожиданной горячностью:
— Я не уеду от вас. И не думайте об этом! — Вдруг он быстро наклонился, взял ее руку, прижал к губам и, резко повернувшись, ушел.
Встревоженная и изумленная, Джип глядела на свою руку, на которой еще чувствовалось прикосновение его жестких усов. Потом она снова рассмеялась. Очень уж это было «по-иностранному» — целовать руку; и она снова занялась книжкой, но уже не улавливала смысла того, что читала.
Видел ли кто-нибудь такое более чем странное, ухаживание? Джип по-прежнему казалось, что она крепко держит вожжи в руках и лишь подает милостыню, совершает благодеяние; и в то же время ее преследовало чувство, что она уже не свободна. Даже сила ее обаяния, которая, как ей думалось, была неотразима для Фьорсена, теперь обращалась против нее самой. Полная сомнений вначале, она уже не могла больше сомневаться. Если сна не улыбалась ему, он становился угрюмым и несчастным; но стоило ей улыбнуться — и он оживал, настроение у него поднималось. Менялось и выражение его глаз, обычно злых и беспокойных; когда он смотрел на нее, в них светилось тоскливое, смиренное обожание. Так притворяться невозможно; а такие перемены в нем она наблюдала постоянно. Где бы она ни появлялась, там оказывался и он. Она шла в концерт — он уже ждал в нескольких шагах от входа в зал. В кондитерскую выпить чаю — он тут как тут. Каждый вечер он гулял там, где она могла проехать верхом, направляясь на Нероберг.
Если не считать встреч у Кохбруннена, где он почтительно просил разрешения посидеть возле нее несколько минут, он не навязывал ей своего общества и не пытался хоть чем-нибудь ее скомпрометировать. Должно быть, он инстинктивно понимал, что с такой впечатлительной девушкой это было бы опасно. Были и другие мотыльки, которые вились вокруг этого огонька, и это вынуждало его держаться так, чтобы его ухаживание не бросалось в глаза. А Джип — видела ли она, что происходит, понимала ли, какой подкоп ведется под ее оборонительные позиции, чувствовала ли опасность того, что, позволяя ему увиваться вокруг нее, она отрезает себе путь к отступлению? По сути дела, нет. Все это скорее усиливало торжествующее опьянение тех дней — она все больше влюблялась в жизнь, все тверже верила, что ею дорожат и восхищаются, что в ее власти делать то, чего не могут другие.
Фьорсен волновал ее. Да и кто бы мог скучать в обществе такого беспокойного, капризного, живого человека? Однажды он рассказал ей кое-что о своей жизни. Отец его, швед, мелкий землевладелец, был очень силен физически, но много пил; мать была дочерью художника. Это она выучила его играть на скрипке, но она умерла, когда он был еще ребенком. В семнадцать лет он повздорил с отцом, пришлось самому добывать хлеб игрой на скрипке на улицах Стокгольма. Как-то его услышал один известный скрипач и стал давать ему уроки. Отец, окончательно спившийся, умер. Фьорсен унаследовал маленькое поместье. Он тут же продал его, а деньги истратил «на всякие глупости», как он грубовато выразился.