Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 9
Шрифт:
Ноэль внезапно рассмеялась.
— Скоро я стану циничной, я уже предчувствую это. Как выглядит папа?
— Очень похудел. Мистер Лодер опять приехал ненадолго и выполняет какую-то долю обязанностей по церкви.
— Отец, наверно, страдает из-за меня?
— Он очень доволен, что ты вернулась. Он так нежно заботится о тебе, как только умеет.
— Да, — пробормотала Ноэль, — вот это-то и страшно! Я рада, что его не было дома, когда я приехала. Он рассказал… об этом кому-нибудь?
Грэтиана покачала головой.
— Не думаю, чтобы кто-либо знал; разве что капитан Форт. Он приходил однажды вечером, и как-то…
Ноэль покраснела.
— Лила! — сказала она загадочно. — Ты видела ее?
— Я заходила к ней на прошлой неделе с отцом. Он считает, что она славная женщина.
— Знаешь, ее настоящее имя Далила. Она нравится всем мужчинам. А капитан Форт — ее любовник.
Грэтиана ахнула. Иногда Ноэль говорила такие вещи, что она чувствовала себя ее младшей сестрой.
— Да, да, так и есть, — продолжала Ноэль жестко. — У нее нет друзей среди мужчин; женщины ее сорта никогда их не имеют, только любовников. А откуда ты знаешь, что ему все известно обо мне?
— Когда он спрашивал о тебе, у него был такой вид…
— Да, я заметила, у него всегда такой вид, когда ему жалко кого-нибудь. Но мне все равно. A monsieur Лавенди заходил?
— Да, он выглядит очень несчастным,
— Его жена — наркоманка.
— О, Нолли, откуда ты знаешь?!
— Я видела ее однажды. Я уверена в этом; почувствовала по запаху. И потом у нее блуждающий взгляд, остекленевшие зрачки. Теперь пусть он пишет мой портрет, если захочет. Раньше я ему не позволяла. А он-то знает?
— Конечно, нет!
— Он понимает, что со мной что-то случилось. У него второе зрение, так мне кажется. Но пусть лучше знает он, чем кто-либо другой. А портрет отца хорош?
— Великолепен. Но он как-то оскорбляет.
— Пойдем вниз, я хочу посмотреть.
Портрет висел в гостиной; он был написан в весьма современной манере и казался особенно странным в старомодной комнате. Черная фигура, длинные бледные пальцы на белых клавишах рояля были пугающе живы. Голова, написанная в три четверти, была чуть приподнята, как бы в порыве вдохновения, а глаза, мечтательные и невидящие, устремлены на портрет девушки, выделявшийся на фоне стены.
Некоторое время они молча смотрели на картину.
— У этой девушки такое лицо… — сказала Грэтиана.
— Не в том суть, — возразила Ноэль. — Главное — это его взгляд.
— Но почему он выбрал такую ужасную, вульгарную девушку? А она ведь страшно живая, правда? Словно вот-вот крикнет: «Веселей, старина!»
— Да, именно так… просто потрясающе. Бедный папа!
— Это пасквиль, — упрямо сказала Грэтиана.
— Нет. Меня оскорбляет другое: он не весь, не весь на этом портрете!.. Скоро он придет?
Грэтиана крепко сжала ей руку.
— Как ты думаешь, остаться мне к обеду или нет? Я ведь легко могу исчезнуть.
Ноэль покачала головой.
— Какой смысл уклоняться? Он хотел, чтобы я приехала, и вот я здесь. Ах, зачем ему это понадобилось? Он будет ужасно все переживать!
Грэтиана вздохнула.
— Я пыталась уговорить его, но он все время твердит: «Я так много думал, что больше думать уже не в силах. Я чувствую, что действовать открыто — самое лучшее. Если проявить мужество и покорность, тогда будет и милосердие и всепрощение».
— Ничего этого не будет, — сказала Ноэль. — Папа святой, он не понимает.
— Да, он святой. Но ведь человек должен думать сам за себя — просто должен думать. Я не могу верить так, как верует он, не могу больше. А ты, Нолли?
— Не знаю. Когда я проходила через все это, я молилась; но не могу сказать, верила ли я по-настоящему. И для меня не так уж важно, надо верить или нет.
— А для меня это очень важно, — сказала Грэтиана. — Я хочу знать правду.
— Да ведь я не знаю, чего хочу, — медленно сказала Ноэль. — Но иногда мне хочется одного — жить. Ужасно хочется.
И обе сестры замолчали, удивленно глядя друг на друга.
В этот вечер Ноэль вздумалось надеть ярко-синее платье, а на шею усыпанный старинными камнями бретонский крест, принадлежавший ее матери. Кончив одеваться, она пошла в детскую и остановилась у колыбели ребенка. Нянька поднялась и сказала:
— Он крепко спит, наш ягненочек. Я пойду вниз, возьму чашку чая и к гонгу вернусь обратно, мэм.
Как и все люди, которым не положено иметь своего мнения, а положено только следовать тому, что им внушают другие, она уверила себя, что Ноэль и в самом деле вдова военного. Впрочем, она прекрасно знала правду, потому что наблюдала этот мгновенно возникший маленький роман в Кестреле; но по своему добросердечию и после туманных размышлений она легко вообразила себе свадебную церемонию, которая могла состояться, и страстно желала, чтобы и другие люди это вообразили. На ее взгляд, так было бы куда правильнее и естественнее, и к тому же «ее» ребенок получил бы законное право на существование. Спускаясь за чаем, она думала: «Прямо картинка они оба, вот что! Благослови, господь, его маленькое сердечко! А его красивая маленькая мать — тоже еще ребенок, вот и все, что тут можно сказать».
Поглощенная созерцанием спящего младенца, Ноэль постояла еще несколько минут в детской, куда уже заглядывали сумерки; подняв глаза, она вдруг увидела в зеркале отражение темной фигуры отца, стоящего в дверях. Она слышала его тяжелое дыхание, словно подняться по лестнице оказалось ему не под силу; подойдя к кроватке, она положила на изголовье руку и повернулась к отцу. Он вошел и стал рядом с ней, молча глядя на ребенка. Она увидела, как отец осенил его крестным знамением и начал шептать молитву. Любовь к отцу и возмущение этим непрошеным заступничеством за ее ребенка так яростно боролись в сердце Ноэль, что она чуть не задохнулась и рада была, что в сумерках отец не видит выражения ее лица. Он взял ее руку и приложил к губам, все еще не произнося ни слова; а она, если бы даже шла речь о спасении ее жизни, все равно не могла бы заговорить. Потом он так же молча поцеловал ее в лоб; и вдруг Ноэль охватило страстное желание показать ему, как любит она ребенка и как гордится им. Она протянула палец и коснулась им ручки младенца. Малюсенькие кулачки вдруг разжались и, словно какая-то крохотная морская анемона, цепко охватили ее палец. Она услышала глубокий вздох отца и увидела, как он, быстро повернувшись, молча вышел из комнаты. А она стояла, едва дыша, не отнимая у ребенка пальца, который тот сжимал.
ГЛАВА II
Эдвард Пирсон испугался охватившего его чувства и, выйдя из утопающей в сумерках детской, тихо проскользнул в свою комнату и опустился на колени возле кровати, еще весь во власти того видения, которое только что предстало перед ним. Фигура юной мадонны в синем одеянии, нимб ее светлых волос; спящее дитя в мягкой полутьме; тишина, обожание, которыми, казалось, была наполнена белая комната! К нему пришло и другое видение из прошлого: его дитя — Ноэль — спит, на руках матери, а он стоит рядом, потрясенный, возносящий хвалу богу. Все прошло, стало потусторонним — все торжественно-прекрасное, что составляет красоту жизни, прошло и уступило место мучительной действительности. Ах! Жить только внутренним созерцанием и только восхищением божественной красотой, какое он только что испытал!