Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 9
Шрифт:
Время, старый цыган!
Пока не пришел твой срок,
Пусть останется твой караван
Хоть еще на один денек!
Ну что еще может она сделать? Джимми не любит, когда она красит губы. Она замечала, что он недоволен и всегда вытирает рот после поцелуя, когда ему кажется, что она не видит этого. «Незачем было красить губы, — подумала она. — Ведь у Ноэль губы не краснее моих. Но что же в ней лучше? Молодость вот что! Роса на траве!» Молодость не вечно длится; но достаточно долго, чтобы «прикончить» ее, Лилу, как выражаются солдаты. И вдруг она взбунтовалась против себя самой, против Форта, против этой холодной и туманной страны; ее охватила тоска по африканскому солнцу, по африканским цветам, по счастливой и беспечной жизни — когда живешь только одним днем, как в те пять лет, перед войной; тоска по Верхней Констанции в пору уборки винограда! Как много лет прошло с тех пор — десять, одиннадцать! Ах, если бы эти десять лет были еще впереди — и… вместе с ним! Десять лет на солнце. Он любил бы ее тогда и продолжал бы любить и сейчас. И она тоже не охладела бы к нему, как охладевала к другим. «Через полчаса, — подумала она, — он будет здесь; сядет напротив меня, и я увижу, как он борется с собой, стараясь быть нежным. Это слишком унизительно! Но все равно — я хочу его!»
Она стала рыться в шкафу, разыскивая какое-нибудь яркое платье или украшение, что-нибудь новое, что могло бы ей помочь. Но она уже испробовала все — все эти мелкие ухищрения, и все равно стоит перед крахом! И такое бессилие, такая невыносимая тоска овладели ею, что она даже не стала переодеваться. Не снимая формы сестры милосердия, она легла на диван и, пока девушка накрывала на стол для ужина, притворялась, будто дремлет. Она лежала неподвижно, угнетенная, угрюмая, — стараясь как-то собраться с силами, чувствуя, что если она хоть чем-нибудь обнаружит, что терпит поражение, то обязательно будет побеждена; она уже твердо знала, что его удерживает только жалость. Когда она услышала его шаги на лестнице, она быстро провела руками по щекам, словно для того, чтобы кровь отлила от них, и продолжала лежать так же тихо. Ей хотелось казаться бледной — она и действительно была бледна, под глазами лежали темные круги, — так много она выстрадала за этот час. Сквозь опущенные ресницы она увидела, что он остановился и недоуменно посмотрел на нее. Спит или больна? Она не двигалась. Ей хотелось понаблюдать за ним. Он на цыпочках прошел по комнате и наклонился над ней, нахмурив брови. «Ах, милый друг, — подумала она, — как было бы тебе кстати, если бы я умерла!» Он еще ниже наклонился к ней; и вдруг она подумала: «А грациозна ли моя поза?» — и пожалела, что не переменила платье. Она увидела, как он с озадаченным видом чуть-чуть пожал плечами. Он так и не заметил, что она притворяется спящей. Каким милым было его лицо — ничего низменного, ничего скрытого, грубого! Она открыла глаза — помимо ее воли, они выражали владевшее ею отчаяние. Он опустился на колени, поднес ее руку к губам и не отпускал ее.
— Джимми, — проговорила она мягко. — Тебе страшно скучно со мной? Бедный Джимми! Нет, не притворяйся. Я знаю, что говорю.
«О боже! Что это я сказала? — испугалась она. — Это рок, рок! Мне не следовало бы…»
Она обняла Форта и прижала его голову к груди. Инстинктивно почувствовав, что в эту минуту она победила, Лила поднялась, поцеловала его в лоб, потянулась и засмеялась.
— Я спала. Мне что-то снилось. Снилось, что ты любишь меня. Забавно, правда? Пойдем ужинать, тут есть устрицы — последние в этом сезоне.
Весь вечер они словно стояли над пропастью, и оба были очень осторожны; боясь задеть чувства друг друга, они старались избегать всего, что могло бы привести к сцене. Лила, не умолкая, говорила об Африке.
— Разве ты не тоскуешь по солнцу, Джимми? Разве мы… разве ты не мог бы поехать туда? Ах, когда будет конец этой несчастной войне? Все, что есть у нас здесь — все наше достояние, комфорт, традиции, искусство, музыку, все это я бы отдала за яркое солнце Африки. А ты?
Форт сказал, что он тоже отдал бы, хотя хорошо знал, что здесь у него есть нечто, чего он никогда не отдаст. И она тоже хорошо это знала.
Оба уже давно не были так веселы; но когда он ушел, она снова бросилась на диван и, зарыв голову в подушку, горько разрыдалась.
ГЛАВА V
Пирсон возвращался домой не то что разочарованный, — тут было нечто другое. Возможно, он и сам не очень верил в перерождение Лилы. И теперь он только острее чувствовал все возрастающее беспокойство и свое одиночество. Он лишился уютного прибежища; какое-то тепло и очарование ушли из его жизни. Ему даже не пришло в голову, что его долг — постараться спасти Лилу, убедить ее выйти замуж за Форта. Он был слишком чувствительным человеком, слишком, так сказать, джентльменом по сравнению с более грубыми представителями протестантизма. Эта деликатность всегда была для него камнем преткновения в его профессии. Все те восемь лет, пока его жена была с ним, он чувствовал себя уверенным, более прямым и простым — и в этом помогали ее сочувствие, рассудительность, дружба. После ее смерти словно туман окутал его душу. Теперь не с кем поговорить откровенно и просто. Кто же станет разговаривать откровенно и просто со священником? Никто не убеждал его жениться снова и не доказывал, что оставаться вдовцом плохо для него и в физическом и в духовном смысле, что это будет тусклая, исковерканная жизнь. Но, живя в одиночестве, он не проявлял нетерпимости, не ожесточился, а скорее пребывал в какой-то полусонной мечтательности, в постоянном смутном и печальном томлении. Все эти годы воздержания он видел радость только в музыке, в путешествиях по сельским местам, в физических упражнениях, в самозабвенном упоении красотой природы; с тех пор как началась война, он только однажды уезжал из Лондона чтобы провести те три дня в Кестреле.
Он шел домой, беспокойно перебирая в уме всевозможные признаки того, что Форт влюблен в Ноэль. Сколько раз приходил он к ним, когда она вернулась? Только три раза — три вечерних визита. И он не оставался с ней наедине ни одной минуты! Пока на его дочь не свалилось это несчастье, Пирсон не замечал ничего предосудительного в поведении Форта; но теперь с обостренной настороженностью он замечал, как тот с обожанием смотрит на нее, улавливал особую мягкость в его голосе, когда он обращается к ней, а однажды перехватил его взгляд, полный страдания; он видел также, как Форт мрачнел, когда Ноэль уходила из комнаты. А сама она? Два раза он поймал ее на том, что она задумчиво и с интересом смотрела на Форта, когда тот отворачивался. Пирсон вспомнил, как она, еще маленькой девочкой, вот так же присматривалась к кому-нибудь из взрослых, а затем крепко и надолго привязывалась к этому человеку. Да, он должен предостеречь ее, пока она не попала в ловушку. Целомудренный до крайности, Пирсон вдруг резко изменил свое отношение к Форту. Раньше он считал его просто свободомыслящим человеком; теперь же он казался ему воплощением той «свободы», которая граничит с беспутством. Бедная маленькая Нолли! Снова над нею висит угроза. Каждый мужчина, словно волк, готов вцепиться в нее!
Войдя в столовую, он застал там Лавенди и Ноэль, они стояли перед портретом, который художник уже заканчивал. Пирсон долго смотрел на полотно и затем отвернулся.
— Ты думаешь, я не похожа, папа?
— Похожа. Но портрет меня огорчает. Не могу сказать, почему.
Он увидел, как Лавенди улыбнулся, это была улыбка художника, чья картина подвергается критике.
— Может быть, вас не удовлетворяет колорит, monsieur?
— Нет, нет; это глубже.
Выражение лица! Чего она ждет?
Оборонительная улыбка угасла на лице Лавенди.
— Такой я ее вижу, monsieur le cure! [39]
Пирсон снова повернулся к портрету и вдруг прикрыл рукой глаза.
— Она похожа на фею, — сказал он и вышел из комнаты.
Лавенди и Ноэль смотрели во все глаза на портрет.
— Фея? Что это означает, mademoiselle?
— Одержимая. Или что-то в этом роде.
Они снова посмотрели на портрет, и Лавенди сказал:
— Мне кажется, что на этом ухе все еще слишком много света.
В тот же вечер, когда пришло время ложиться спать, Пирсон позвал к себе Ноэль.
— Нолли, я хотел бы сказать тебе кое-что. Капитан Форт, по существу, женат, хотя и не официально.
Он увидел, как она зарделась, и почувствовал, что краснеет и сам.
— Я знаю, — сказала она спокойно. — На Лиле.
— Значит, она тебе рассказала?
Ноэль покачала головой.
— Тогда каким же образом…
— Я догадалась. Папа, перестань считать меня ребенком! Какой теперь в этом смысл?
Он опустился в кресло перед камином и закрыл лицо руками. Плечи его и руки дрожали — она поняла, что он всячески борется с волнением и, может быть, даже плачет; сев к нему на колени, она прижала к себе его голову и прошептала:
— О папа, родной! О папа, родной!
Он обнял ее, и они долго молча сидели, прижавшись друг к другу.
ГЛАВА VI
Следующим днем после этого молчаливого взрыва чувств было воскресенье. Повинуясь пробудившемуся накануне желанию быть с отцом как можно ласковее, Ноэль спросила: