Джунгли
Шрифт:
Юргису казалось, что он впервые в жизни работает по-настоящему, впервые в жизни делает нечто, требующее затраты всех его сил. Когда вместе с другими посетителями он стоял на галерее, глядя, как работают люди в убойной, и восхищаясь их быстротой и силой, как будто перед ним были удивительные машины, он не думал о том, чего стоят эти быстрота и сила, то есть не думал, пока сам не попал в преисподнюю и не снял пиджак. Тогда все здесь представлялось ему совсем в другом свете, а теперь он увидел оборотную сторону медали. Темп работы, установленный в убойной, требовал от человека величайшего напряжения; с момента забоя первого быка и до полуденного гудка, а затем с половины первого и бог весть до которого часа вечера или ночи руки, глаза и мозг рабочего не знали ни минуты отдыха. Юргис увидел, какими средствами хозяевам удалось добиться такого положения: быстрота выполнения некоторых операций определяла темп всех остальных, и на них ставили людей, которых хорошо оплачивали и часто меняли. Нетрудно было отличить таких «настройщиков» от других рабочих, потому что за ними все время наблюдали мастера, и работали они как черти. Называлось это «пришпориванием»,
Однако Юргис не возмущался — он был даже доволен таким темпом. Ему уже больше не приходилось размахивать руками и переступать с ноги на ногу, как прежде. Он посмеивался про себя, когда несся вдоль рядов туш, поглядывая порою на рабочего, бегущего впереди. Конечно, работа могла быть приятнее, но это была нужная работа, а чего человек может требовать от жизни, кроме права делать полезное дело и получать за это хорошие деньги?
Так думал Юргис и так он говорил — прямо и решительно, как всегда. Но каково же было его удивление, когда он обнаружил, что этим можно нажить неприятности, потому что большинство рабочих придерживалось противоположной точки зрения. Юргис был просто потрясен, узнав, что почти все они ненавидят свою работу. И это чувство было настолько единодушным, что, столкнувшись с ним, человек испытывал недоумение, почти страх; но факт оставался фактом — рабочие ненавидели свою работу. Они ненавидели мастеров, ненавидели хозяев, ненавидели бойни, весь этот район, даже весь город — ненавидели неистовой, горькой и непримиримой ненавистью. Женщины и маленькие дети изощрялись в проклятиях: тут все подло, подло насквозь, подло до основания. А когда Юргис начинал их расспрашивать, они подозрительно косились на него и довольствовались ответом: «Ладно, поработай здесь, тогда сам узнаешь».
Первая сложная проблема, с которой столкнулся Юргис, была связана с профессиональным союзом. До сих пор он никогда не слыхал о существовании профессиональных союзов, и только теперь узнал, что люди объединяются для совместной борьбы за свои права. Юргис спрашивал, что это за права, и спрашивал вполне искренно, — ведь единственным своим правом он считал право искать работу, а найдя ее, исполнять приказания хозяев. Однако этот невинный вопрос выводил его товарищей-рабочих из себя, и они называли его дураком. Однажды к Юргису пришел представитель союза подсобных рабочих мясной промышленности, чтобы завербовать его. Но когда Юргис узнал, что ему придется платить членские взносы, он сразу же уперся, и представитель союза, ирландец, знавший всего несколько слов по-литовски, вышел из себя и начал ему угрожать. Тут рассвирепел и Юргис и недвусмысленно дал понять, что потребуется не один ирландец, чтобы силой затащить его в союз. Понемногу он выяснил, что больше всего рабочие протестуют против «пришпоривания». Они изо всех сил старались добиться замедления темпа работы, потому что, по их словам, не все его выдерживали, иных он просто убивал. Но Юргиса не трогали подобные рассуждения — он справлялся с работой, значит, говорил он, и остальные должны справляться, если они хоть на что-нибудь годны. А не могут — пусть отправляются куда-нибудь в другое место. Юргис не читал книг и не сумел бы произнести французских слов «laisser faire» [13] , но он достаточно повидал свет и знал, что человек должен изворачиваться сам как умеет, а если он пойдет ко дну, никто не обратит внимания на его крики.
13
Не вмешивайтесь (франц.).
Однако известно немало философов — да и простых смертных, — которые в книгах восхваляли Мальтуса, но когда случался неурожай, вносили деньги в фонд помощи голодающим. Так было и с Юргисом, который выносил неприспособленным смертный приговор, а сам целые дни мучился оттого, что его бедный старый отец бродит где-то по бойням, пытаясь устроиться. Старый Антанас с детства привык работать. В двенадцать лет он убежал из дому, потому что отец бил его за попытки научиться грамоте. И он был добросовестным человеком: если ему как следует объяснить, что он должен делать, то потом его можно было не проверять. И вот теперь он измучен душой и телом, и в мире для него нет места, как для паршивой собаки. Правда, ему есть где жить и есть кому за ним ухаживать, даже если он не найдет работы, но Юргис никак не мог отделаться от мысли, что сталось бы со стариком, если бы он был одинок. Антанас Рудкус успел уже побывать на всех предприятиях, во всех цехах Мясного городка; по утрам он стоял в толпе безработных, и, наконец, даже полисмены начали узнавать его и говорить, чтобы он отказался от бесплодных попыток и шел домой. Он побывал во всех окрестных лавках и пивных, прося хоть какую-нибудь работенку, но отовсюду его выгоняли, иногда с бранью, и никто не попробовал задать ему хотя бы один вопрос.
Таким образом, стройное здание веры Юргиса в правильность заведенных порядков дало трещину. Эта трещина была широка, пока Антанас искал работу, и стала еще шире, когда он ее, наконец, нашел. Однажды вечером старик вернулся домой в большом волнении и рассказал, что около одного из маринадных цехов Дэрхема к нему подошел человек, и спросил, сколько он заплатит, если его устроят на работу. Вначале Антанас совсем растерялся, но тот с деловитой откровенностью прямо сказал, что может устроить его, если он согласится отдавать за это треть своего заработка. Когда Антанас спросил, не мастер ли он, его собеседник ответил, что это к делу не относится, но что свое обещание он исполнит.
Юргис пошел к одному из приятелей, которыми уже успел обзавестись, и спросил, что это значит. Приятель, которого звали Тамошус Кушлейка, маленький живой человечек, сворачивавший содранные шкуры в убойной, выслушал рассказ Юргиса без всякого удивления. Такое мелкое взяточничество, сказал он, — дело обычное. Просто какой-то мастер решил немного увеличить свой доход. Пусть Юргис поработает здесь, и тогда он сам узнает, что бойни полны всяких безобразий, — мастера берут взятки не только с рабочих, но и друг с друга, а если управляющему удается дознаться, что мастер взяточник, он сам начинает брать взятки с мастера. Распаляясь все больше и больше, Тамошус принялся объяснять Юргису положение вещей. Вот, например, дэрхемовское предприятие — оно принадлежит человеку, который желает извлечь из него побольше прибыли и при этом отнюдь не стесняется в способах. А за владельцем, в порядке рангов и званий, словно чины в армии, идут директора, управляющие, мастера, и все они пришпоривают тех, кто зависит от них, и стараются выжать из своих подчиненных как можно больше работы. А люди одного ранга только и делают, что интригуют друг, против друга. Их отчеты держатся в тайне, и каждый боится потерять работу, если у другого результаты окажутся лучше, чем у него. И сверху донизу, словно в котле, здесь бурлят зависть и ненависть, здесь нет ни верности, ни порядочности, здесь человек ценится дешевле, чем доллар. И не только порядочности, — здесь нет даже самой простой честности. Почему? Кто может ответить? Должно быть, так вначале завел старый Дэрхем, и это наследство, вместе с миллионами, пробившийся в люди лавочник завещал своему сыну.
Пройдет немного времени, и Юргис сам все увидит: людей, которые делают грязную работу, нельзя провести, они все видят, они заражаются общим духом и начинают поступать, как остальные. Вот Юргис пришел на бойни с намерением стать полезным, выдвинуться, сделаться квалифицированным рабочим, но он скоро поймет свое заблуждение, потому что в Мясном городке добросовестная работа никому еще не помогла выдвинуться. Можно не сомневаться, если кто-нибудь тут выдвинулся, — значит, это отъявленный мерзавец. Тот, кого мастер подослал к отцу Юргиса, выдвинется; выдвинется и тот, кто шпионит и доносит на товарищей, но тот, кто занят только своим делом и честно исполняет свою работу — что ж, его будут «пришпоривать», пока не высосут из него все соки, а потом выкинут на свалку.
Домой Юргис вернулся совершенно ошеломленный. Однако он не мог поверить таким рассказам, — нет, это невозможно. Тамошус просто ворчун. Все свободное время он тратит на дурацкую скрипку, ночи напролет проводит на вечеринках, возвращается домой с рассветом, и, конечно, потом ему не до работы. К тому же он заморыш и не может угнаться за остальными — вот почему ему все не по душе. Однако Юргис продолжал ежедневно сталкиваться со множеством непонятных вещей.
Он попытался уговорить отца не связываться с этим человеком. Но старый Антанас столько времени выпрашивал работу, что у него уже не осталось никаких душевных сил и никакого мужества; ему нужна была работа, любая работа. Поэтому на следующий день он разыскал человека, обещавшего ему место, согласился отдавать ему треть заработка и в тот же день уже работал в дэрхемовских подвалах, где помещались маринадные цехи. Там везде на полу стояли лужи, и поэтому почти весь недельный заработок Антанаса пришлось истратить на покупку башмаков с толстыми подметками. Старик был назначен «подметальщиком» — он целые дни ходил со шваброй и скреб пол. Если не считать того, что в погребе было темно и сыро, работа, особенно летом, была не из тяжелых.
Во всем мире трудно было найти человека более кроткого, чем Антанас Рудкус, и то, что уже на второй день он вернулся с работы, проклиная Дэрхема, такой же озлобленный, как и другие рабочие, показалось Юргису убедительнейшим подтверждением всех рассказов. Его послали чистить люки, и теперь вся семья, собравшись вокруг старика, с изумлением слушала описание того, что он делал. Он работал в цехе, где готовили говядину для консервов. Ее закладывали в чаны с особыми химическими веществами, потом люди вылавливали куски, складывали на тачки и отвозили в кухни. Выловив все, что возможно, рабочие опорожняли чаны прямо на пол, подбирали лопатами остатки и тоже бросали на тачки. Антанаса заставляли шваброй сгребать «рассол» к люку, соединенному со стоком, и хотя пол был покрыт грязью, там снова выбирали все остатки мяса и использовали их. В довершение всего в трубе была устроена особая решетка, возле которой скоплялись отбросы, и каждые два-три дня старик был обязан извлекать их и накладывать на тачки, уже груженные мясом!
Вот что видел Антанас, а Ионасу и Марии тоже было о чем порассказать. Мария работала у одного из независимых консервных фабрикантов и была вне себя, просто неистовствовала от радости, что зарабатывает такие деньги, окрашивая консервные банки. Но однажды она возвращалась домой с бледной маленькой женщиной, которая работала рядом с ней. Эту женщину звали Ядвига Марцинкус, и от нее Мария узнала, почему ей, Марии, посчастливилось устроиться на работу. Она заняла место одной ирландки, которая работала на фабрике с незапамятных времен, лет пятнадцать, по словам Ядвиги. Ирландку звали Мэри Деннис, в молодости ее кто-то соблазнил, и у нее родился сын. Он был калека и эпилептик, но, кроме него, у Мэри не было никого на свете; они ютились вдвоем в комнатушке на задворках Холстед-стрит, где вообще селятся ирландцы. Мэри была больна чахоткой и во время работы непрерывно кашляла, а потом стала совсем плоха, и, когда пришла Мария, надзирательница внезапно решила уволить больную работницу. Ядвига объяснила, что надзирательнице самой надо выполнять определенную норму, и не могла же она отставать из-за больных. А что Мэри работала на фабрике так давно, ее не касалось; она, наверное, даже не знала об этом, так как и она и управляющий были новыми людьми и служили здесь не больше двух-трех лет. Ядвига не знала, что сталось с бедняжкой; она навестила бы ее, если бы не заболела сама. У нее все время болит спина, объяснила Ядвига, и она боится, как бы у нее не оказалось какой-нибудь женской болезни. Не годится женщине целые дни ворочать банки по четырнадцать фунтов весом.