Джунгли
Шрифт:
Или взять, к примеру, старого Антанаса. Пришла зима, а он по-прежнему работал в темном нетопленом подвале, где от холода изо рта шел пар и норою можно было отморозить руки. Старик кашлял все сильней и сильней, а когда наступило такое время, что кашель почти уже не прекращался, Антанасу стало трудно справляться с работой. К тому же с ним приключилась еще более страшная беда: пол помещения, в котором он работал, был пропитан химическими веществами, и вскоре его новые башмаки развалились. Тогда на ногах образовались незаживающие язвы.
То ли он порезался, то ли кровь у него была плохая, старик сказать не мог. Он начал расспрашивать рабочих и узнал, что это действие селитры. Рано или поздно всех здесь ждала такая участь, и тогда приходил конец, — во всяком случае для этой работы. Язвы не заживут, и если человек не уволится, у него на ногах отвалятся пальцы. Но старый Антанас не хотел увольняться, он видел, как мучается его семья, и помнил, чего ему стоило найти место. И он продолжал сгребать рассол, хромая и кашляя, пока вдруг не свалился, как надорвавшаяся кляча. Его оттащили туда, где было посуше, и оставили на полу, а вечером двое рабочих помогли ему добраться до дому. Бедного старика уложили в постель, и хотя до самой смерти
И вот они очутились во власти свирепой зимы. В лесу ветви деревьев все лето борются за солнце, и потерпевшие поражение умирают, а потом жестокие ветры, град и снежные вьюги устилают землю этими побежденными ветками. Так было и в Мясном городке: его обитатели тратили все силы на мучительную борьбу, и те, чье время пришло, умирали сотнями. Они долгое время были винтиками огромной машины боен, а теперь наступил срок замены износившихся частей. Для этого воспаление легких и грипп бродили среди рабочих, выискивая ослабевших; для этого собирал свой ежегодный урожай туберкулез; для этого налетали холодные, злобные, пронизывающие ветры и метели, подвергая безжалостному испытанию обессилевшие мышцы и оскудевшую кровь. Рано или поздно наступал день, когда человек сламывался и не выходил на работу; тогда никто не тратил времени на ожидание, расспросы или сожаления, и его место занимал новый рабочий.
Новых рабочих было хоть отбавляй. Весь день напролет ворота боен осаждались голодными людьми, у которых не было ни гроша за душой. Каждое утро они приходили буквально тысячами, борясь друг с другом за право на существование. Их не пугали вьюги и холода, они всегда были под рукой, они являлись за два часа до рассвета, за час до начала работы. Порою они отмораживали щеки и носы, порою — руки и ноги, порою замерзали совсем, и все-таки они приходили, потому что им некуда было идти. Однажды в газете появилось объявление, что Дэрхему требуется двести человек для скалывания льда, и целый день бездомные и умирающие от голода люди тащились через снежные сугробы со всех концов города, расстилающегося на двести квадратных миль. Ночью в местный полицейский участок набилось восемьсот человек и заполнили все помещения, они дремали, сидя друг у друга на коленях, как сидят на санках, они лежали вповалку в коридорах, и, наконец, полиция закрыла двери, предоставив остальным замерзать на улице. На следующее утро, еще до рассвета, возле бойни Дэрхема скопилось три тысячи человек, и пришлось послать за запасными полицейскими частями, чтобы предотвратить беспорядки. И тогда дэрхемовские мастера отобрали двадцать самых здоровых мужчин — слово «двести» оказалось типографской опечаткой.
С озера, расположенного в четырех-пяти милях к востоку, налетали свирепые ветры. Иногда по ночам термометр показывал двадцать градусов ниже нуля, а к утру снега наметало до окон первого этажа. Наши друзья должны были идти на работу по немощеным улицам, изрытым глубокими канавами и ямами. Летом, после сильных дождей, люди переходили их вброд, по пояс в воде, а сейчас, зимой, пробираться по этим улицам до утренней зари или после захода солнца было и вовсе нешуточным делом. Они укутывались как могли, но это не спасало от усталости, и нередко случалось, что человек отказывался от борьбы с сугробами, ложился в снег и засыпал.
Но если мужчинам приходилось трудно, то можно себе представить, каково было женщинам и детям! Некоторые ездили на трамвае, когда трамваи ходили; но если вы зарабатываете пять центов в час, как маленький Станиславас, то вам не захочется потратить эти пять центов на то, чтобы проехать какие-нибудь две мили. Дети являлись на бойни, закутанные до самых глаз в большие платки, и все-таки не обходилось без несчастных случаев.
В одно пронизывающее февральское утро мальчик, работавший со Станиславасом, пришел на работу, рыдая от боли, — он опоздал на целый час. Его раскутали, кто-то из рабочих стал сильно растирать ему уши, но они были отморожены и, когда их стали тереть, отвалились. С тех пор маленький Станиславас так боялся холода, что страх этот граничил с безумием. Каждое утро, когда нужно было отправляться на бойни, он начинал плакать и отказывался идти. Невозможно было его уговорить, не помогали и угрозы — мальчиком владел такой ужас, что он не мог с ним справиться, и, казалось, у него вот-вот начнутся судороги. В конце концов было решено, что он будет всегда ходить вместе с Юргисом, и часто, когда снег бывал особенно глубок, Юргис всю дорогу нес его на плечах. Иногда Юргис работал до поздней ночи, и тогда парнишке приходилось плохо, потому что ждать ему было негде, разве что у выхода или где-нибудь в самой убойной, и он в любую минуту мог уснуть там и замерзнуть.
Убойные не отапливались, и люди могли с одинаковым успехом всю зиму работать на улице. Почти все здания боен
Но, несмотря на это, они мирились бы со всеми неудобствами, будь у них только возможность где-нибудь спокойно поесть. Юргису приходилось съедать свой обед среди зловония убойной или бежать вместе с другими в одну из бесчисленных закусочных, открывавших ему свои объятия. К западу от боен тянулась Эшленд-авеню, состоявшая из непрерывного ряда пивных — Спиртная улица, как называли ее рабочие, к северу — Сорок седьмая улица, где в каждом квартале насчитывалось полдюжины пивных, а на пересечении этих двух улиц находилась Спиртная площадь — пространство в двадцать акров, занятое фабрикой клея и двумя сотнями пивных.
Вам оставалось только выбирать. «Сегодня горячий гороховый суп и вареная капуста», «Франкфуртские сосиски с кислой капустой. Добро пожаловать», «Бобовый суп и рагу из баранины. Милости просим», — соблазняли объявления, написанные на нескольких языках. Такими же многоязычными были и вывески на этих заведениях, разнообразные и заманчивые: «Домашний круг», «Уютный уголок», «У камина», «У очага», «Дворец наслаждений», «Страна чудес», «Волшебный замок», «Любовные утехи». Но, как бы ни называлась пивная, внизу всегда было приписано: «Клуб союза», и все они гостеприимно встречали рабочих; в них всегда можно было устроиться возле горячей печки, поболтать и посмеяться с друзьями. А от посетителя требовалось только одно: он должен был пить. Если же кто-нибудь заходил без этого намерения, его немедленно выгоняли вон, а если он мешкал, ему могли вдобавок проломить голову бутылкой. По обычно посетители принимали это условие и пили: им казалось, что таким образом удается что-то получить даром, — они обязаны были выпить всего один стаканчик, а взамен получали право заказать хороший горячий обед. Однако на деле выходило не совсем так: можно было поручиться, что всегда найдется друг, который захочет вас угостить, а потом будет ваша очередь угощать. А там зайдет еще кто-нибудь, и уж конечно, несколько стаканчиков не повредят человеку, которому приходится так тяжело работать. На обратном пути он уже не будет дрожать от холода и с более легким сердцем примется за работу — она покажется не такой отупляющей, смертельно однообразной; работая, он будет думать о всякой всячине, и жизнь представится ему в более розовом свете. Но по дороге домой дрожь вновь охватит его, и ему придется разок-другой заглянуть в пивные, чтобы согреться. В пивной всегда есть горячая еда, поэтому не страшно опоздать домой к ужину, а то и вовсе не прийти. Тем временем жена отправится на поиски мужа и тоже продрогнет; возможно, она возьмет с собой ребятишек, и вот пьянство, как омут, затянет всю семью. И словно для того, чтобы замкнуть этот круг, мясные короли платили своим рабочим чеками, наотрез отказываясь платить деньгами. А где в Мясном городке можно было разменять чек? Только в пивной, оставив хозяину в знак благодарности часть заработка.
От всего этого Юргиса спасала любовь к Онне. В обед он никогда не пил больше одного стаканчика и прослыл нелюдимым; в пивных его встречали неприветливо, и поэтому ему приходилось кочевать из одной в другую. А по вечерам он вместе с Онной и Станиславасом сразу возвращался домой, причем нередко усаживал Онну в трамвай. Порою не успевал он раздеться, как ему снова надо было отправляться за несколько кварталов, чтобы купить уголь, и назад он плелся с полным мешком за спиной, увязая в сугробах. Дома тоже было не очень весело — этой зимой по крайней мере. У них хватило денег на покупку только одной печки, такой маленькой, что в холодную погоду она не обогревала даже кухни. Поэтому тете Эльжбете приходилось трудно, да и детям тоже, если они не могли пойти в школу. По вечерам все сидели, сгрудившись у огня, держа миски с похлебкой на коленях, а после ужина Юргис и Ионас выкуривали по трубке, потом печку гасили, чтобы сберечь уголь, и вся семья отправлялась спать, надеясь согреться хоть в постелях. И тут начиналась пытка холодом. Они ложились, не раздеваясь, не снимая даже пальто, а поверх наваливали все одеяла, все лишнее тряпье; дети спали вместе на одной кровати, но это не помогало им согреться. Те, что лежали с краю, дрожали и плакали, перелезали через других, старались забраться в середину, и дело кончалось дракой. Этот старый дом с дырявой крышей был совсем не похож на их литовские избы с толстыми стенами, снаружи и внутри обмазанными глиной, и холод, проникавший в него, казался живым существом, настоящим дьяволом. Просыпаясь среди ночи в кромешной тьме, они слышали на улице его завывание, а порою гробовую тишину, и это было еще хуже. Они чувствовали, как холод, заползает в щели, нащупывая их ледяными, смертоносными руками; они съеживались, укрывались плотнее, старались спрятаться от него, но тщетно! Он добирался до них, кошмарное существо, призрак, рожденный в черных пещерах ужаса, первобытная, космическая сила, и они мучились, как погибшие души, низвергнутые в хаос и разрушение. Он был жесток, неумолим, и час за часом они корчились в его тисках, одни, совсем одни. Закричи они — их никто не услышит, не поможет, не сжалится над ними. И так до утра, а утром надо было начинать новый день тяжкого труда, и они становились все слабее, и все ближе становилось то время, когда ветер сорвет их с дерева и бросит на землю.