Джунгли

Синклер Эптон Билл

Одежда тех, кто постарше, каком-нибудь мелочью обязательно напоминает о родине: это либо вышитый жилет, либо корсаж, либо яркий шейным платок, либо допотопная куртка с широкими лацканами и вычурными пуговицами. Но молодежь, которая уже научилась говорить по-английски и старается модно одеваться, выглядит совсем иначе. Девушки — среди них есть очень миловидные — носят готовые платья или блузки. Юноши не снимают в комнате шляп, и только это отличает их от мелких служащих-американцев. Каждая молодая пара танцует по-своему. Одни тесно прижимаются друг к другу, другие держатся на почтительном расстоянии. Одни неуклюже оттопыривают руки, у других они висят вдоль тела. Одни подпрыгивают, как на пружинах, другие плавно скользят, третьи движутся с достоинством и важностью. Танцуют буйные пары — расталкивая всех, они дико мчатся по комнате. Танцуют робкие пары — они боятся первых и, когда те проносятся мимо, кричат: «Nustok! Kas yra?» [5] Каждая пара весь вечер неразлучна — кавалеры не меняются дамами. Вот, к примеру, Алена Ясайтите — она уже несколько часов подряд танцует со своим женихом, Юозасом Рачиусом. Алена — царица вечера, и не держись она так надменно, она действительно была бы очаровательна. На ней белая блузка, которая,

наверно, стоила Алене четырехдневного заработка на консервной фабрике. Придерживая юбку рукой, она танцует изящно и величаво, словно великосветская дама. Юозас работает возчиком на бойне у Дэрхема и зарабатывает большие деньги. Он разыгрывает из себя головореза, носит шляпу набекрень и весь вечер не выпускает изо рта папиросы. А вот Ядвига Марцинкус: она тоже хороша собой, но скромна. Ядвига, как и Алена, красит банки, но ей нужно прокормить больную мать и трех сестренок, так что на блузки она денег не тратит. Ядвига маленькая и хрупкая, у нее черные, как агат, глаза и такие же волосы, которые она закручивает в узел и закалывает на затылке. На ней старое белое платье, она сама сшила его и уже пять лет неизменно надевает на все вечера; талия у платья слишком высока, почти подмышками, и вообще оно ей не очень к лицу, но это мало смущает Ядвигу, которая танцует со своим Миколасом. Она маленькая, а он большой и сильный; она укрылась в его объятиях, словно для того, чтобы спрятаться, и положила ему голову на плечо, а он крепко обхватил ее, словно для того, чтобы унести отсюда, — и так она танцует, и будет танцевать весь вечер, и танцевала бы вечность в блаженном самозабвении. Увидев их, вы, пожалуй, улыбнулись бы, но, знай вы их историю, вы не стали бы улыбаться. Уже пятый год, как Ядвига обручена с Миколасом, и сердце ее изныло. Они уже давно поженились бы, но у Миколаса есть отец, который всегда пьян, а семья большая, и Миколас единственный в ней кормилец. Но даже это не остановило бы их (ведь Миколас квалифицированный рабочий), если бы не несчастные случаи, которые совсем лишили их мужества. Миколас разделывает туши, а это опасное ремесло, особенно если вы работаете сдельно и хотите заработать себе жену. Руки у вас скользкие, нож у вас скользкий, а вы что есть мочи спешите. И тут кто-нибудь заговаривает с вами или нож натыкается на кость. Тогда ваша рука соскальзывает на лезвие и в результате — страшная рана. Но и это было бы не так страшно, если бы не опасность заражения. Рана может зажить, а может и не зажить. Уже дважды за последние три года Миколас лежал дома с заражением крови — в первый раз три месяца, а во второй почти семь. В последний раз он к тому же потерял работу, а это означало добавочных полтора месяца стояния у ворот боен — с шести часов утра в жестокий мороз, когда всюду лежит глубокий снег и снежные хлопья кружатся в воздухе. Найдутся ученые, которые на основании статистических данных скажут вам, что разделыватели туш отлично зарабатывают — по сорока центов в час; но, вероятно, они никогда не видели их рук.

5

Перестань! Что такое? (литовск.)

Когда Тамошус и его товарищи останавливаются, чтобы передохнуть, — а без этого им не обойтись, — танцоры застывают на месте и терпеливо ждут. Они как будто совсем не устают, а если бы и уставали, то сесть им все равно не на что. К тому же передышка длится не больше минуты, потому что, несмотря на протесты двух других музыкантов, дирижер снова взмахивает смычком. Теперь они играют уже другой танец — литовскую пляску. Кто хочет, продолжает танцевать тустеп, но большинство проделывает ряд сложных движений, похожих скорее на фигурное катанье на коньках, чем на танец. Завершает пляску бурное prestissimo, во время которого пары хватаются за руки и начинают бешено кружиться. Сопротивляться этому кружению невозможно, и все присоединяются к нему, пока комната не превращается в вихрь человеческих тел и разлетающихся юбок, от которого рябит в глазах. Особенно интересно смотреть в эту минуту на Тамошуса Кушлейку. Старая скрипка протестующе визжит и стонет, но Тамошус неумолим. По его лбу катятся капли пота, он наклоняется вперед, словно велосипедист на финише. Тело Тамошуса дрожит и сотрясается, как паровая машина на полном ходу, и никакое ухо не может уследить за яростной бурей звуков: в том месте, где должна быть рука со смычком, вы видите лишь бледно-голубую туманность. Скрипач заканчивает мелодию в потрясающем темпе и, пошатываясь, в изнеможении раскидывает руки, а танцоры с последним воплем восторга разбегаются по сторонам, спотыкаясь и спеша прислониться к стене.

После этого всем — в том числе и музыкантам — подают пиво, и гости отдыхают, готовясь к самому важному событию вечера — к acziavimas. Acziavimas — это обряд, который, раз начавшись, длится несколько часов подряд и состоит из одного безостановочного танца. Взявшись за руки, гости образуют хоровод и с первыми звуками музыки начинают кружиться. В центре круга стоит невеста, и мужчины по очереди пляшут с ней. Каждый танцует несколько минут — сколько захочет; все веселятся, поют и смеются, а когда гость кончает пляску, он оказывается лицом к лицу с тетей Эльжбетой, которая держит в руках шапку. В нее опускают деньги — доллар, а то и пять долларов, кто сколько может и во сколько ценит оказанную ему честь. От гостей ждут, что они покроют расходы на празднество; а если они порядочные люди, то позаботятся и о том, чтобы в шляпе собралась кругленькая сумма, с которой молодые могли бы начать семейную жизнь.

Страшно подумать, во что обошлась эта свадьба! Расходы, конечно, превышают двести, а может, и все триста долларов! Ну, а триста долларов превышают годовой доход многих находящихся в этой комнате людей. Есть тут крепкие мужчины, которые работают с раннего утра до поздней ночи в ледяных подвалах, по щиколотку в воде, которые по шесть-семь месяцев, от воскресенья до воскресенья, не видят солнца и которые все-таки не могут заработать трехсот долларов в год. (Есть тут дети, которым едва минуло двенадцать лет, с трудом дотягивающиеся до своих машин, — родителям пришлось солгать, чтобы определить их на работу, — и зарабатывающие меньше половины, а может быть, и меньше трети трехсот долларов. И вдруг за один-единственный день истратить такие деньги на свадебное пиршество! Ведь все равно, истратить ли их сразу на собственную свадьбу, или постепенно на свадьбы своих друзей.)

Как это неблагоразумно, более того — как трагично, но зато как прекрасно! Этим несчастным людям понемногу пришлось отказаться

от всех обычаев родной страны, но за veselija они цепляются всеми силами, от этого обычая они отказаться не могут! Отречься и тут значило бы не только потерпеть поражение, но и признать себя побежденным, а на этом различии держится мир. Свадебный обряд унаследован ими от далеких предков, и смысл его в том, что человек может всю жизнь просидеть в подземелье, глядя во мглу, если только хоть раз ему будет дано право разбить оковы, расправить крылья и увидеть солнце; если хоть раз он сможет убедиться, что жизнь со всеми ее заботами и ужасами не такая уж важная штука, а просто пузырь на поверхности реки, что ее можно подбрасывать и играть ею, как играет жонглер позолоченными шарами, что ее можно осушить, словно кубок драгоценного красного вина. И, один раз почувствовав себя хозяином жизни, человек может вернуться к своему ярму и до конца дней своих жить воспоминаниями.

* * *

Танцоры все кружились и кружились; когда у них темнело в глазах, они, не останавливаясь, начинали кружиться в другую сторону. Проходил час за часом, наступила ночь, и в комнате стало темно от копоти двух тускло горящих керосиновых ламп. Музыканты давно уже растратили весь свой пыл и устало, с трудом наигрывали одну и ту же мелодию. В ней было не больше двадцати тактов, которые они бесконечно повторяли. Каждые десять минут музыканты прекращали игру и в изнеможении откидывались на спинки стульев, после чего неизменно разыгрывалась безобразная сцена, которая заставляла толстого полисмена беспокойно ерзать на его самодельном ложе за дверью.

Всему виною была Мария Берчинскайте. Мария принадлежала к тем алчущим душам, которые самозабвенно цепляются за одежды уходящих муз. Весь день она пребывала в каком-то восхитительном опьянении, а теперь оно покидало ее, и она не хотела с этим мириться. Душа Марии кричала словами Фауста: «Остановись, ты прекрасно!» Мария твердо решила удержать это состояние — все равно чем, пивом ли, криками, музыкой или плясками. И она пускалась в погоню за ним, но не успевала тронуться в путь, как тупость этих проклятых музыкантов, так сказать, сбивала ее колесницу с дороги. Всякий раз Мария издавала вопль и бросалась на них, грозя кулаками и топая ногами, багровая и косноязычная от ярости. Напрасно пытался защищаться перепуганный Тамошус, ссылаясь на слабость плоти, напрасно увещевал пыхтящий и отдувающийся Иокубас, напрасно умоляла тетя Эльжбета. «Szalin! — визжала Мария. — Palauk! Isz Kelio! [6] За что вам деньги платят, чертовы дети?» И в страхе оркестр снова начинал играть, а Мария возвращалась на свое место и принималась отплясывать.

6

Прочь! Погоди! С дороги! (литовск.)

Только она одна поддерживала теперь праздничное настроение. Волнение Онны не угасло, но остальные женщины и большинство мужчин устали, лишь сердце Марин было неукротимо. Она тащила за собой танцоров. То, что раньше было кругом, превратилось в грушу, а на месте черепка была Мария; она тянула левого соседа, толкала правого, кричала, притопывала, распевала — поистине вулкан энергии. Порою кто-нибудь, входя или выходя, оставлял дверь открытой, и холодный ночной воздух врывался внутрь. Проносясь мимо, Мария ногой толкала дверную ручку, и — бах! — дверь захлопывалась. Один раз это привело к небольшой катастрофе, жертвой которой пал Себастьянас Шедвилас. Трехлетний Себастьянас бродил но комнате, самозабвенно прильнув ртом к горлышку бутылки с жидкостью, известной под названием «шипучки» — розовой, ледяной и восхитительной. Когда он проходил мимо двери, его с размаху ударило створкой, и вопль, последовавший за этим, заставил танцующих остановиться. Мария, которая по сто раз на день грозила разорвать всех в клочки, но заплакала бы над раздавленной мухой, схватила маленького Себастьянаса на руки и чуть не задушила его поцелуями. Оркестр успел отдохнуть и подкрепиться, пока Мария мирилась со своей жертвой, а потом, усадив ее на стойку, поила из кружки пенящимся пивом.

Тем временем в другом конце комнаты тревожно совещались тетя Эльжбета, дед Антанас и самые близкие друзья семьи. Случилась беда. Свадебный пир основывается на договоре, неписанном, но тем самым еще более для всех обязательном. Гости вносили, кто сколько мог, но каждый всегда знал, сколько от него ожидают, и старался дать побольше. Однако, с тех пор как они приехали в чужую страну, все изменилось — словно люди вдохнули здесь какой-то разлитый в воздухе невидимый яд; и прежде всего этот яд подействовал на молодежь. Молодые люди приходили гурьбой, наедались до отвала, а затем трусливо удирали. Один выбрасывал шляпу другого за окно, оба выходили подобрать ее, и больше их уже никто не видел. Иногда они уходили открыто, целой компанией, поглядывая на хозяев и нагло посмеиваясь. А некоторые — и это было хуже всего — толпились у стойки и напивались за счет устроителей пира, не обращая ни на кого внимания и делая вид, что они либо уже танцевали с невестой, либо собираются сделать это позднее.

Так было и на этот раз, и семьей овладевало отчаяние. Они устроили эту свадьбу с таким трудом и вошли в такие издержки! Онна стояла рядом, и в глазах ее застыл ужас. Как преследовали ее эти страшные счета — они терзали ее днем и лишали покоя ночью. Часто по дороге на работу она высчитывала и складывала в уме: пятнадцать долларов за помещение, двадцать два с четвертью за уток, двенадцать музыкантам, пять в церковь, да еще за молитву пресвятой богородице и так без конца! И страшнее всего — чудовищный счет, который еще должен был представить Грайчунас за выпитые в этот вечер пиво и водку. Хозяин пивной никогда заранее не называл точной суммы, а потом он приходил к вам и, почесывая в затылке, всегда говорил, что выпили больше, чем он предполагал, но зато он сделал все от него зависящее — никто из ваших гостей не остался трезвым. Можно было не сомневаться, что он безжалостно обдерет вас, будь вы даже лучшим из его многочисленных друзей. Он начинал наливать вашим гостям пиво из наполовину полного бочонка, потом выкатывал второй, наполовину пустой, а в счете указывал два полных. Он обещал поставить пиво определенного качества по определенной цене, но на деле вам и вашим друзьям подавали какое-то неописуемое пойло. Вы могли, конечно, протестовать; но не добились бы ничего, только испортили бы себе вечер; не помог бы даже и суд, проще было бы сразу обратиться к самому господу богу. Хозяин пивной был связан со всеми политическими заправилами округа, а узнав однажды, что значит не поладить с такими людьми, вы набирались ума и платили столько, сколько он с вас требовал, и при этом помалкивали.