Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 1
Шрифт:
– Тогда, сударыня, подумайте вот о чем, – продолжала принцесса, – этот дом – монастырь, а не крепость; все, что может волновать людей, сюда проникает лишь затем, чтобы здесь угаснуть; люди не могут обрести здесь то, что служит им оружием против других; здесь не чинят суд и расправу, не воздействуют силой: это Божья обитель.
– Именно ее-то мне и нужно! – проговорила Лоренца. – Да, я ищу Божью обитель, потому что только в ней я могу жить спокойно!
– Но Бог не допускает мести; как мы могли бы отомстить вашему обидчику? Обратитесь к властям.
– Власти бессильны, ваше высочество, против того, кого я так боюсь.
– Кто же он? – спросила настоятельница с тайным ужасом, овладевшим ею помимо ее воли.
Лоренца приблизилась к принцессе, охваченная неведомым ей дотоле возбуждением.
– Вы, спрашиваете, кто он, ваше высочество? – пролепетала она. – Я уверена, что он один из демонов, восставших на людей, которого Сатана, их владыка, наделил нечеловеческой силой.
– Что вы говорите! – воскликнула принцесса, взглянув на женщину и желая убедиться, что она не сумасшедшая.
– А я.., я… О, я несчастная! – вскричала Лоренца, ломая руки, прекрасные, как у античной статуи. – Я оказалась на пути у этого человека! Я.., я…
– Договаривайте.
Лоренца еще ближе придвинулась к принцессе и продолжала едва слышно, страшась того, о чем собиралась поведать.
– Я.., я.., бесноватая! – пробормотала она.
– Бесноватая?! – вскричала принцесса. – Да что вы, сударыня, в своем ли вы уме? Скажите, вы не…
– Сумасшедшая, не так ли? Это вы хотели сказать? Нет, я не сумасшедшая; впрочем, я могла бы сойти с ума, если бы вы меня оставили.
– Бесноватая… – повторила принцесса.
– Да.., увы!
– Однако позвольте вам заметить, что я нахожу в вас много общего с другими созданиями, не обойденными милостями Всевышнего: вы богаты, хороши собой, вы здраво рассуждаете, на вашем лице нет следов ужасной и таинственной болезни, именуемой одержимостью.
– Ваше высочество! Вся моя жизнь, все мои приключения покрыты страшной тайной, которую мне хотелось бы скрыть даже от самой себя!
– Так объяснитесь! Неужели я – первая, кому вы рассказываете о своем несчастье? А ваши родители? Друзья?
– Родители! – вскричала молодая женщина, до боли стиснув руки. – Бедные мои родители! Увижусь ли я с ними когда-нибудь? Друзья! – с горечью продолжала она. – Увы, ваше высочество, у меня нет друзей!
– Рассказывайте все по порядку, дитя мое, – предложила принцесса Луиза, пытаясь разобраться в словах незнакомки. – Кто ваши родители и почему вы их покинули?
– Ваше высочество! Я – римлянка. Я жила в Риме с родителями. Мой отец – знатного рода, но, как все римские патриции, беден. У меня есть мать и брат. Мне говорили, что, если во французской аристократической семье есть сын и дочь, приданым дочери могут пожертвовать ради того, чтобы купить сыну шпагу. У нас дочерью жертвуют, чтобы сделать сына священником. Вот почему я не получила никакого образования: надо было выучить брата; он учится, чтобы стать кардиналом, как наивно полагала моя мать.
– Что же дальше?
– Вот почему, ваше высочество, мои родители пошли на все жертвы, которые только были в их власти, чтобы помочь брату, а меня решили отдать в монастырь кармелиток в Субиако.
– А что вы на это им говорили?
– Ничего, ваше высочество. С ранней юности передо мной вставало это будущее, как необходимость. У меня не было ни власти, ни желания что-либо изменить. Меня и не спрашивали, кстати сказать; мне приказывали – я повиновалась.
– Однако…
– Ваше высочество! В Риме девочки могут иметь свои желания, но они бессильны что-либо сделать. Мы любим мир, не зная его, так же как проклятые любят рай Господень! Впрочем, я видела немало примеров, которые могли бы убедить меня, что я была обречена на гибель, если бы вздумала сопротивляться, но я об этом и не помышляла. Все мои подруги, имевшие, как и я, брата, заплатили собой за славу семьи. Мне, в сущности, не на что было жаловаться: от меня не требовали ничего, что выходило бы за рамки общепринятого. Лишь моя мать приласкала меня нежнее, чем обыкновенно, когда настал день нашей разлуки.
Итак, наступил тот день, когда меня должны были отдать в послушницы. К тому времени отец собрал пятьсот римских экю – взнос для поступления в монастырь, – и мы отправились в Субиако.
От Рима до Субиако около девяти миль. Но горные дороги почти непроходимы: за пять часов мы проехали едва ли треть пути. Впрочем, несмотря на дорожные тяготы, путешествие мне очень нравилось. Я улыбалась, словно последней своей радости. Всю дорогу я неслышно прощалась с деревьями, кустами, камнями, даже с прошлогодней травой. Как знать, будет ли в монастыре трава, найду ли я там камни, кусты и деревья?
И вдруг мои мечтания были прерваны. Когда мы проезжали среди обрушившихся скал, поросших невысокими деревьями, карета внезапно остановилась. До меня донесся крик матери, отец схватился за пистолеты. Я спустилась с небес на землю: на нас напали разбойники!
– Бедное дитя! – воскликнула принцесса, захваченная рассказом молодой женщины.
– Не знаю, как вам объяснить, ваше высочество… Я не очень испугалась, потому что эти люди остановили нас, чтобы отобрать деньги, а деньги предназначались для взноса при поступлении в монастырь. Если бы их не стало, мое поступление в обитель было бы отложено на то время, пока отец не собрал бы этой суммы еще раз. А я знала, какого труда и сколько времени стоило ему собрать их.
Однако, поделив добычу, разбойники нас не отпустили, они набросились на меня. Когда я увидела, как пытается защищать меня отец, когда я увидела слезы умолявшей их матери, я поняла, что мне угрожает неведомое мне несчастье. Я стала умолять о пощаде из вполне естественного чувства, охватывающего нас и заставляющего звать на помощь. Я прекрасно понимала, что зову напрасно, что никто не услышит меня в этом глухом месте.
Не обращая внимания на мои вопли, слезы моей матери, усилия моего отца, разбойники связали мне за спиной руки. Меня жгли их отвратительные взгляды, я поняла их намерения, потому что от ужаса прозрела. Вынув из кармана кости, они стали бросать их на расстеленный на земле носовой платок.
Больше всего меня напугало то, что в их гнусной игре не было ставки.
Пока кости переходили из рук в руки, я поняла, что они разыгрывают меня, и содрогнулась.
Один из них торжествующе взревел, другие стали браниться, скрежеща зубами. Тот, что выиграл, поднялся, бросился ко мне, схватил меня и прижался губами к моим губам.
Если бы меня жгли каленым железом, я не смогла бы закричать отчаяннее, чем тогда.
– Смерть, лучше смерть, Господи, дай мне умереть! – закричала я. Моя мать каталась по земле, отец упал без памяти.