Дзюрдзи
Шрифт:
— Уже пропил... — с готовностью начал рассказывать Шимон, — уже и то, что выручил за горох и рожь, до последней копейки пропил... Теперь шабаш мне и деткам моим...
Выходя, Петр и Клеменс вытолкнули Шимона сначала в сени, а потом и на площадь, еще запруженную крестьянскими санями, хотя многие из пировавших в корчме уже разъехались. Тут они увидели Степана; он снимал торбу с морды своей лошади, собираясь в путь.
— Эй, дядька, — позвал его Клеменс, — погоди, вместе поедем...
Степан во хмелю был мрачен и зол; в ответ он только ругнулся
— А я все одно буду уполномоченным... Слышишь ты, шельма?
— А ты не ругайся... не за что... да будет воля господня... — ответил Петр.
Шимон тоже полез в свои сани, бормоча:
— Ведь не дала... не дала ведьма денег... чтоб этой шельме света божьего не видеть... а теперь тебе и деткам твоим шабаш!
Сани Дзюрдзей одновременно отъехали от корчмы; деревенские лошадки мелкой рысцой пробежали улицы местечка, и вскоре все трое саней во главе с Петром и Клеменсом очутились среди покрытого снегом поля.
Холодно! Мороз не сильный, градусов десять, не больше, но дует пронизывающий ветер, поднимая с земли облачка снега. Сверху тоже летит снег, мелкий, как пыль, колючий и густой. Светит луна, но ее не разглядеть за белыми тучами, затянувшими весь небосвод, и хотя ночь не темная, почти ничего не видно сквозь сыплющуюся сверху и взметающуюся с земли снежную мглу. Она клубится под порывами ветра или пеленой стелется в воздухе, а луна из-за белых облаков пронизывает ее колеблющуюся ткань белым светом, от которого не становится светлее.
Всего шесть верст отделяло Сухую Долину от местечка, и почти вся дорога до него была обсажена деревьями. В снежной мгле деревья эти серели, словно призраки, блуждающие в поле, но Дзюрдзи их различали и, подхлестывая лошадей, оставляли позади все большее расстояние. Никто из них не спал. Петр время от времени набожно вздыхал или что-то шептал; Клеменс несколько раз принимался насвистывать; Степан угрюмо понукал свою лошадь; Шимон, разлегшийся в санях, стал удивительно многословен и криклив. Вой и свист ветра заглушали его слова, но он, не заботясь о том, слышат ли его, что-то орал, кому-то грозил, жаловался и кого-то проклинал. Вдруг Клеменс воскликнул:
— Вот и Пригорки!
Так назывался холм, поросший дубовой и березовой рощей, полторы или две версты не доезжая до высокого креста, от которого в Сухую Долину вела уже прямая и короткая дорога. Теперь до деревни оставалось всего версты три, но тут исчезали придорожные деревья и открывалась гладкая равнина; лишь перед самым крестом высилось несколько бугров, совершенно затерявшихся среди сугробов.
Дзюрдзи объехали Пригорки — больше ничего впереди не было видно. Кругом все белым-бело: на небе, на земле и в воздухе. Всюду только снег и снег, ни холма, ни верстового столба, ни одного деревца. Клеменс повернул влево. Сани зарылись в снег.
— Ты куда поехал? — заворчал Петр.
— Ладно, тятя, так надо, — ответил парень и бойко засвистал.
На самом деле, если бы его спросили, зачем он повернул налево, когда от Пригорок до Сухой Долины дорога
Те двое вовсе не правили лошадьми. Оба лежали навзничь в своих санях — Степан мрачно молчал, как будто прислушиваясь к вою ветра, Шимон, не переставая, что-то бормотал или выкрикивал. Так они долго ехали. Лошади утопали в снегу и с трудом вытаскивали ноги; то бежали рысцой, выбравшись на гладкое место, то вдруг под полозьями ощущалась вспаханная, обнаженная ветром земля. Ехали они не дорогой, а полем, но не замечали этого, пока перед ними снова не замелькали рощи Пригорок.
— Это что же? — воскликнул Клеменс. — Опять Пригорки?
— Ааа! Да ты как едешь? — удивился Петр.
Он вырвал вожжи из рук сына и, желая исправить его ошибку, повернул вправо.
— Не туда! — заорал из своих саней Степан.
— Туда! Ты не бойся, туда! — ответил Петр и поехал дальше, пока лошадь его не увязла по колени в каком-то рву.
— Ааа! — снова удивился Петр. — Опять не туда заехали!
Без большого труда, натянув вожжи и понукая своего резвого конька, он выбрался из рва и повернул назад. Остальные сани тоже поворотили, но теперь впереди оказался Шимон. Ехали они и ехали, пока Степан снова не крикнул из своих саней:
— Опять Пригорки!
— Тьфу! Сгинь, пропади, нечистая сила! — сплюнул Петр и окликнул Шимона:— Эй, поворачивай назад!
— На что мне назад, коли и так хорошо! — ответил новый проводник.
— Может, и хорошо! Кто его знает, — буркнул Петр.
Клеменса начало трясти, у него зуб на зуб не попадал.
— Тятя, — пожаловался он, — что-то мне кажется, опять хворь на меня нашла!
Но это не хворь на него нашла, а с непривычки у него разболелась голова с похмелья, и ветер, пробравшийся под тулуп, пронизывал до мозга костей. Петр снова сплюнул и зашептал:
— Отче небесный, царю земной, смилуйся над нами, грешными...
— Поворачивай! — орал теперь на Шимона Степан. — Поворачивай, Шимон! Не видишь что ли, на пруд заехали?
Он разглядел сквозь снег тени деревьев на берегу пруда. Зычный голос его пробился сквозь шум ветра и долетел до Петра—тот мигом повернул лошадь. За ним повернули и другие.
Прошло уже больше часу, как они, хмельные, ослепленные вьюгой, кружили по равнине, поворачивая из стороны в сторону и не находя дороги, хотя столько раз пересекали ее в разных местах.
— Черт в глаза туман напускает, — молвил Петр.
— И то, — жалобно проговорил Клеменс, весь дрожа от холода.
Степан проворчал:
— Еще замерзнешь тут, как собака.
С минуту помолчав, он добавил:
— А не станет меня, эта гадина совсем Казюка изведет...
Он вздохнул.
Шимон в своих санях причитал:
— Ой, горькая, горькая доля мне и моим деткам!
Вдруг Клеменс приподнялся в санях и ужаснулся:
— Опять Пригорки!..
Петр тоже поднялся и стал пристально вглядываться.