Эдельвейс
Шрифт:
Самих же немцев Рая не видала.
На фронте все что ли?
– А эти двое в немецкой форме, это ваши что ли? – спросила Рая, когда их повозка выехала из городка, – они черкесцы?
– Нет, это не наши, – отвечала Алия, – это из другого района, они не черкесы, они лезгины. …
Несчастный, весь в грязных катышах свалявшейся шерсти старый ишак медленно катил двуколку в гору.
Ехать было и тряско и неудобно.
Но Рая понимала, что это был единственный путь спасения для нее и главное – для Васечки с Анюткой.
– Ты скажи, –
– Ну, – со вздохом отвечала Рая, – ты сама и ответила на свой вопрос, ведь если я сама врач и не боюсь туберкулезных детей, то значит в закрытой форме он не заразный.
– А я сразу поняла кто ты, – сказала Алия, – и что дети не твои тоже поняла.
– Ты хорошая, – сказала Рая, – и спасибо тебе.
– Спасибо мне после войны скажешь, – ответила Алия, – если мы все живыми останемся.
Предчувствовала что-нибудь Алия Ахметовна, когда говорила "если живыми останемся"?
Имела ли она ввиду, что их могут убить в ходе военных действий, или она думала о чем то другом? Об иной причине, могущей повлечь их смерть, кроме причины войны с немцами?
Но так или иначе, некому потом после войны было сказать спасибо! Некого было Рае благодарить за свое спасение после войны. Потому что Алию Гозгоеву и брата ее – Магомеда Гозгоева – сослали в сорок четвертом в Северный Казахстан, по дороге куда брат и сестра Гозгоевы умерли от тифа. …
– Надоело бояться бомбежек! – сказала Лизе-Лотта, объясняя причину своей просьбы послать ее на курсы операторов радиосвязи для Люфтваффе.
В Союзе Немецких Девушек ей дали направление.
Лизе-Лотте сначала пришлось пройти самую строгую медицинскую комиссию.
Проверяли основательно – и слух, и зрение, и даже вестибулярный аппарат.
Ее крутили на вертящемся стуле, а потом предлагали пройти по прямой линии и одновременно отвечать на вопросы, вроде "сколько будет, если к семи прибавить четырнадцать" и "на какой реке стоит город Ганновер". А когда она справилась, Лизе-Лотту вообще засунули во вращающееся колесо, вроде тех, в которых цирковые гимнастки выкатываются на арену, и закрепив там ее руки и ноги специальными ремнями, принялись крутить… Мир поплыл перед глазами, вращаясь, как это бывает во время болезни или отравления. Но Лизе-Лотта справилась с собой, преодолев подкатившую тошноту и почти не подала вида, что ей нехорошо.
– Вы занимались альпийским туризмом? – спросил доктор.
И был очень удовлетворен, когда девушка подтвердила эти сведения своей анкеты.
– Значит, не боитесь высоты! – резюмировал старший медицинской комиссии, – люфтваффе будет в восторге от вас.
А когда она вышла из кабинета, два доктора многозначительно переглянулись и один сказал другому, – жаль что я не буду ее командиром учебного отделения, а то бы я попользовал такой экземпляр по назначению.
– Нам остается только порадоваться за камарадов из Люфтваффе, – развел руками его коллега. ….
Встреча с Клаусом была такой неожиданной…
А приехал бы он всего на три дня позже – так и не застал бы ее!
Как тут не быть благодарным Судьбе?
Они провели прекрасный день.
Может быть – самый прекрасный изо всех дней.
Клаус взял у своего отца коляску, запряженную двумя лошадьми и правил ими сам.
Они отправились на пикник, на берег, где Изар делает изгиб, и где на высоком его берегу стоит старинный замок Гломберг-Волленштайн, а на противоположном – низком берегу реки раскинулся широкий пляж и где устроены платные купальни.
Теперь в эту пору купальни пустуовали.
И оставив лошадей, Клаус с Лизе-Лоттой отправились гулять вдоль береговой линии.
Лизе-Лотта сняла туфли и шла по кромке, слегка смочив ступни ног. Она глядела под ноги и улыбалась.
Клаус тоже шел молча.
– Как здесь красиво, – сказал он, вероятно тяготясь своим молчанием.
– Да, ответила Лизе-Лотта, – очень красиво.
– Я никогда раньше не обращал внимания на эту красоту, – Клаус махнул рукой в сторону высоких башен замка Гломберг.
– Да, – снова согласилась Лизе-Лотта и продекламировала:
Прекрасный старинный замок
Стоит на вершине горы.
И любят меня в этом замке
Три барышни – три сестры.
Вчера обняла меня Йетта.
Юлия – третьего дня.
А день перед тем Кунигунда
В объятьях душила меня.
В замке устроили праздник
Для барышень милых на днях.
Съезжались бароны и дамы
В возках и верхом на конях.
Но жаль, что меня не позвали.
Не видя меня на балу,
Ехидные сплетницы-тетки
Тихонько смеялись в углу…
– Это Хайне? – поинтересовался Клаус.
– Да, это великий гений Хайне, – подтвердила Лизе-Лотта и вдруг резко повернувшись к Клаусу, бросилась к нему на грудь и страстно зашептала:
– Мы не должны терять времени, мы должны быть бережливыми с нашим временем, обними меня, увези меня теперь туда, где мы сможем быть вместе, ты и я.
Она вся дрожала. Она вся была в страстном порыве искренности и открытости.
– Клаус, ведь каждого из нас могут сегодня или завтра убить, ведь война! И я вижу смерть каждый день, нас бомбят, и я тоже теперь уезжаю, и может через месяц другой я тоже окажусь на фронте, Клаус, милый Клаус!
Лизе-Лотта держала его лицо обеими руками и спешно, словно боясь, что его отнимут и увезут от нее – целовала его в губы, в щеки, в глаза…
Потом они доехали до небольшой гостиницы, некогда очень популярной у туристов.
Теперь здесь было затишье и Клаус вообще не был уверен, что хозяин гостиницы "Толстый Ганс" еще сдает номера.
Но им с Лизе-Лоттой повезло.
Хозяин – инвалид Первой мировой с ленточкой и со значком Легиона Стального шлема – уступил оберлейтенанту горных егерей из уважения к Железному Кресту в петлице его мундира.