Эдельвейс
Шрифт:
– Чтобы закрепить ощущение, – сказал капитан Веллер.
Только они приземлились, только собрали парашюты, как поступила команда – снова в самолеты и снова прыжок.
Но на второй раз на земле их ожидала радостная весть.
За каждый совершенный прыжок каждому парашютисту полагалось по семьдесят пять рейхсмарок.
Выдача денег осуществлялась прямо на летном поле – это была неплохая традиция!
Получив свои честно заработанные сто пятьдесят марок, Клаус не отправился в офицерское казино, что ежедневно с семи вечера и до половины двенадцатого работало здесь
Майор Крупински не стал вредничать.
Все-таки Клаус не простой курсант, его грудь украшали и ленточка креста второго класса, и серебряный знак горного егеря за участие в боевых действиях. И кроме того, Крупински знал, что за восхождение на Эльбрус Клаус представлен к кресту Первого класса.
– Поезжайте, Линде, но вы должны вернуться завтра не позже девяти утра, иначе я буду вынужден подать рапорт командованию, – сказал майор, протягивая Клаусу его документы.
Итак, он свободен до завтрашнего утра. Только бы поезда ходили по расписанию! Из-за английских бомбежек, которым подвергались теперь крупные железнодорожные узлы, в расписаниях поездов нынче бывали сбои.
Он купил билет в вагон второго класса.
– Где застанет он Лизе-Лотту? Чем она теперь занимается? Как и все женщины отбывает трудовую повинность? Она писала ему, что работает в госпитале. Он знает это место в Мюнхене. Это старая гостиница Карл Великий на Кёнигштрассе. С вокзала он отправится прямо туда. Прямо туда, чтобы сказать ей, как он скучал. …
На углу Шуман-аллее и Вильгельмштрассе работал цветочный магазин "Fleur de Paris".
Клаус вошел.
Мелодично звякнул колокольчик.
– Добрый вечер, господин оберлейтенант, – улыбнулась продавщица, – желаете букетик цветов? У нас есть голландские розы и настоящие фиалки из Ниццы.
– Добрый вечер, фройляйн, – ответил Клаус прикладывая два пальца к козырьку форменного кепи, – неужели мы получаем цветы даже из неоккупированной нами зоны юга Франции?
– Коммерция, герр оберлейтенант, – с улыбкой отвечала девушка, – желаете посмотреть?
– А нет ли эдельвейсов? – поинтересовался Клаус.
– Эдельвейсов? – изумилась продавщица, – никогда не слыхала о таких цветах.
– Они вот такие, – сказал он, снимая форменное кепи и показывая девушке алюминиевый цветок – эмблему 1-ой горнострелковой дивизии, прикрепленную к правой стороне его головного убора.
– Нет, таких к сожалению у нас нет, мой господин, – сокрушенно вздохнула девушка.
– Тогда дайте мне французских фиалок, сказал Клаус, – а эдельвейсы я пришлю своей девушке оттуда, – и Клаус махнул рукой в ту сторону, где был Восток. …
Конец первой части.
Часть вторая.
1.
Судоплатов сказал, что за достоверность этой информации готов отвечать своей головой.
А чего стоит его голова?
Абакумов нервно ходил по кабинету.
Его Советская страна, а вернее власть в этой стране увы, была такой однобокой уродиной, такой неласковой матерью, что ее можно было только бояться. Но никак не любить. Потому что высшей наградой у этой власти всегда выходило только – "ну, ладно, ПАОКА живите, ПОКА мы вас не тронем, но если что, сами знаете!" Иначе говоря, у этой власти можно было заработать только одну награду – отсрочку от расстрела.
И Абакумов понимал, что это и есть ВЫСШАЯ награда и именно МАТЕРИНСКАЯ награда.
Ведь именно мать дает человеку жизнь. А эта власть, а эта его Родина… Она как бы тоже теперь дает человеку жизнь, вроде: "живи, покуда я добрая и покуда не арестовала тебя да не расстреляла, как многих других"… Так разве не есть за что любить такую Родину-мать!?
Однако Абакумов, как человек не просто вышколенный и исполнительный, что ценилось в аппарате у Берии, но еще и человек умный, – что тоже ценилось (но, увы, не служило гарантией от ареста и расстрела), понимал – Абакумов понимал, что такая скупость и однобокость в поощрении Родиною своих сыновей, де, если ты отличился и подвиг совершил, то мы тебя наградим – дадим немного погулять на воле, – такая система неминуемо ведет к снижению показателей, к снижению результативности. По крайней мере – в его Абакумова ведомстве.
Офицеры и генералы невольно становились от такой системы – перестраховщиками.
Лучше никакого результата – тогда, авось тоже не тронут, – но уж ни в какую чтобы пойти на риск, – ведь если операция сорвется – РАССТРЕЛ!
И уж лучше не рисковать…
Абакумов все видел и все знал.
Он сам арестовывал и сам расстреливал.
И не только по своему ведомству.
А вот у немцев, хоть они и фашисты, у них Гитлер своих генералов не расстреливает, даже тех, кто жидко обосрался. Даже тех, кто и дивизии свои погубил и поставленных перед ними стратегических задач не выполнил.
Гитлер таких в отставку и на пенсию.
Цивилизованная нация, однако!
Абакумов вышел из кабинета.
Дежурный офицер вскочил по стойке смирно.
– Где Петровский? – спросил Абакумов.
– У себя в кабинете, товарищ замминистра, – тихо, но отчетливо доложил дежурный.
– А Берия там? – спросил Абакумов.
– Так точно, там, – кивнул дежурный.
Фамилия дежурного офицера была Инин.
Абакумов читал его личное дело.
Владимир Инин, детдомовец.
Школа, ОСАВИАХИМ, лейтенантские кубики, вербровка осведомителем НКВД, доносы на начальников, перевод на работу в органы…
Вова Инин.
Может далеко пойти.
Мягко ступая по ковровым дорожкам своими космической черноты хромовыми сапогами, Абакумов двинулся по длинным и совершенно пустынным коридорам министерства.
Спустился ниже этажом.
Мимо испуганно-напряженных дежурных хлопцев в парадных мундирчиках и в фуражках с околышем цвета "василёк".
Дошел до кабинета Петровского.
Конвой стоит в коридоре, значит Петровский с Берией еще ведут допрос.
Приоткрыл дверь, – разрешите, Лаврентий Палыч?