Эдгар Аллан По. Поэт кошмара и ужаса
Шрифт:
Как-то летом, лунной ночью, мы гуляли на мосту, который находился неподалеку от того места, где я жила. У противоположного конца моста стоял дом священника. Внезапно Эдди взял меня за руку и потянул за собой, говоря: „Идем, Мэри, идем и обвенчаемся теперь же! К чему нам ждать?!“
Мы были в тот момент всего лишь в двух кварталах от моего дома. Эдгар продолжал сопровождать меня и вошел в дом вслед за мной. Мы не были официально обручены, но хорошо понимали друг друга. Однако в ту пору обстоятельства его были таковы, что он не мог жениться. Когда мой брат узнал, что у нас часто бывает По, то спросил меня: „Неужели ты собираешься выйти замуж за этого человека, Мэри? Мне легче было бы увидеть тебя в могиле, чем его женой! Он и себя-то не в состоянии прокормить, не говоря уж о тебе!“ Я отвечала, будучи столь же романтична,
Родственники мисс Деверо, естественно, пришли в ужас от самой мысли о браке между По и Мэри. Поэту решительно отказали, он пришел в отчаяние и обратился к привычной модели поведения — резко запил. Сама мисс Деверо так описывала случившееся: «Разлучившая нас ссора произошла так: однажды вечером я ждала Эдгара в гостиной, но он все не шел. Наконец, уже около десяти часов, в комнату заглянула моя мать и сказала: „Пойдем, Мэри, пора спать“. Окна в гостиной были отворены, и я сидела перед одним из них, склонившись на подоконник и положив голову на руки. Из глаз у меня текли слезы. Эдди появился вскоре после того, как мать вышла, и я сразу заметила, что он пил. Это был первый за весь год случай, когда он притронулся к вину. Найдя парадную дверь запертой, он подошел к окну, подле которого я сидела, и распахнул настежь почти закрытые ставни. Он приподнял мою голову и стал рассказывать, где он был. Ему встретились на мосту какие-то кадеты из Вест-Пойнта, которые оказались его старыми друзьями, и пригласили его в „Барнумс-отель“, где все вместе поужинали и выпили шампанского. Он постарался оставить их как можно скорее, чтобы прийти ко мне и все объяснить. Выпив только один бокал, он опьянел. Думаю, что в тот вечер он выпил гораздо больше. Что до рассказов, будто он был отъявленным пьяницей, то я его никогда таким не знала.
Я вышла, открыла дверь и присела рядом с ним на залитом лунным светом крыльце. Спустя короткое время между нами произошла ссора, о причинах которой мне не хотелось бы говорить. В конце концов я бросилась прочь с крыльца, пробежала вокруг дома и оказалась в комнате, где была мать.
— Мэри, Мэри! Что случилось? — спросила она. По, кинувшись за мной, тоже вошел в комнату. Я была очень испугана, и мать велела мне подняться наверх. Так я и сделала. По сказал:
— Я хочу говорить с вашей дочерью! Если вы не скажете ей немедля спуститься, я сам пойду за ней. У меня есть на это право!
Моя мать была рослой женщиной и, заслонив собой вход на лестницу, сказала:
— Вы не имеете права! Я не позволю вам подняться!
— Нет, имею! — возразил По. — Теперь она жена моя перед небесами.
Мать ответила, что ему лучше идти домой спать, и он ушел…»
В состоянии периодического опьянения поэт якобы дошел до откровенного хулиганства, как утверждала Мэри Деверо: «После ссоры… я перестала видеться и переписываться с мистером По и отсылала его письма назад нераспечатанными. Мать отказала ему от дома. Он прислал мне письмо с Вирджинией. И его я отправила обратно, не вскрывая. Потом он написал снова, и на этот раз я прочла письмо. Обращаясь ко мне официально „мисс Деверо“, он в саркастических выражениях укорял меня за мое бессердечие и непреклонность. Я показала письмо матери, а та — бабушке, которая в это время гостила у нас. Прочтя письмо, бабушка отнесла его моему дяде Джеймсу. Дядя был так возмущен и оскорблен, что без моего ведома написал мистеру По резкий и язвительный ответ. В это же время мистер По опубликовал в одной балтиморской газете стихотворение из шести или восьми строф, назвав его „К Мэри“. Речь в нем шла о ветрености и непостоянстве, и тон его был очень суров. Все мои друзья и друзья По знали, к кому обращены стихи, что еще больше усилило возмущение дядюшки.
Мистер По пришел в такое бешенство от полученного письма, что купил плеть из воловьей кожи и, придя в магазин к дяде, избил его. В ту пору дяде было больше пятидесяти лет. Тетушка и оба ее сына бросились в магазин и, защищая дядю, порвали черный сюртук его обидчика на спине от пояса до воротника. Тогда мистер По засунул плеть в рукав и, как был, в разорванном сюртуке, направился вверх по улице к нашему дому, сопровождаемый толпой мальчишек. Войдя к нам, он спросил отца и, когда тот вышел к нему, сказал, что только что видел дядюшку; показав написанное последним письмо, он заявил, что глубоко оскорблен
Впрочем, последняя мелодраматическая ситуация выглядит малоправдоподобной. Чего же это дядюшка не подал в суд на поэта-хулигана?.. Дело-то происходило не в городке на фронтире, а во вполне цивилизованном Балтиморе.
В целом, вся эта история вызывает закономерные сомнения у исследователей жизни и творчества По, и, например, Артур Хобсон Куинн, автор самой обстоятельной монографии о жизни поэта, вообще отказывает воспоминаниям мисс Деверо в каком-либо правдоподобии.
В любом случае любовная эскапада, даже если и сопровождалась запоем у писателя, то недолговременным. По охватила совершенно другая одержимость — творческая. Именно тогда в мансарде на Уилкс-стрит духовно родился лучший американский новеллист первой половины девятнадцатого века.
Самый первый рассказ из созданных тогда новелл Эдгару По удалось пристроить в газету «Филадельфия сатэрдей курьер». Еще 14 января 1832 года на ее страницах местные подписчики обнаружили жутковатую новеллу «Метценгерштейн», рассказывающую о жестокой мести и переселении душ.
Портрет Э.-Л. По. Художник С. Осгуд
В начале повествования По привел якобы венгерское народное предание о том, что сразу после смерти душа умершего может переместиться в любое живое существо, находящееся поблизости. А затем автор уже напрямую перешел к истории о вражде между двумя дворянскими родами: «Распря между домами Берлифитцингов и Метценгерштейнов исчисляла свою давность веками. Никогда еще два рода столь же именитых не враждовали так люто и непримиримо.
Первопричину этой вражды искать, кажется, следовало в словах одного древнего прорицания: „Страшен будет закат высокого имени, когда, подобно всаднику над конем, смертность Метценгерштейна восторжествует над бессмертием Берлифитцинга“». Последним в роду Метценгерштейнов был жестокий молодой повеса: «Гнусные бесчинства, ужасающее вероломство, неслыханные расправы очень скоро убедили его трепещущих вассалов, что никаким раболепством его не умилостивишь, а совести от него и не жди, и, стало быть, не может быть ни малейшей уверенности, что не попадешь в безжалостные когти местного Калигулы. На четвертую ночь запылали конюшни в замке Берлифитцинг, и стоустая молва по всей округе прибавила к страшному и без того списку преступлений и бесчинств барона еще и поджог».
Старик, последний из Берлифитцингов, погиб в этом пожаре: «Он бросился спасать своих любимцев из охотничьего выезда и сам сгорел». Но почти сразу после этого у замка Метценгерштейнов слуги обнаруживают нечто совершенно неожиданное: «Выбиваясь из сил, несмотря на смертельную опасность, они удерживали яростно вырывающегося коня огненно-рыжей масти. — Чья лошадь? Откуда? — спросил юноша… — Она ваша, господин, — отвечал один из конюхов, — во всяком случае, другого владельца пока не объявилось. Мы переняли ее, когда она вылетела из горящих конюшен в замке Берлифитцинг — вся взмыленная, словно взбесилась. Решив, что это конь из выводных скакунов с графского завода, мы отвели было его назад. Но тамошние конюхи говорят, что у них никогда не было ничего похожего, и это совершенно непонятно — ведь он чудом уцелел от огня».
Постепенно Метценгерштейн начинает чувствовать необъяснимую привязанность к этой лошади, постоянно выбирая ее для конных прогулок. Его тяга к этому животному становится всё более странной и безумной, пока наконец в имении Метценгерштейна не начинается пожар. В этот момент и совершается сверхъестественная месть: «Лошадь несла, уже явно не слушаясь всадника. Искаженное мукой лицо, сведенное судорогой тело говорили о нечеловеческом напряжении всех сил; но кроме одного-единственного короткого вскрика ни звука не сорвалось с истерзанных, искусанных в бессильной ярости губ. Миг — и громкий, настойчивый перестук копыт покрыл рев пламени и завывания ветра; еще мгновение — и скакун единым махом пролетел в ворота и через ров, мелькнул по готовой вот-вот рухнуть дворцовой лестнице и сгинул вместе с всадником в огненном смерче.