Эдгар По
Шрифт:
Грэхэму очень не хотелось расставаться с По. Он хорошо понимал причины неприятностей, происходящих с его редактором, и искренне ему сочувствовал. Несмотря на то что По был глубоко разочарован и обижен на Грэхэма, который так и не выполнил обещания помочь ему основать собственный журнал, между двумя этими людьми не произошло личной ссоры, подобной размолвке По с Бэртоном. Одним апрельским днем, придя в редакцию после довольно длительного отсутствия, По обнаружил, что его кресло занято Руфусом Грисвольдом. Оценив ситуацию с первого взгляда, он круто повернулся и вышел из комнаты, чтобы никогда больше там не появляться. В письме, написанном несколько месяцев спустя, сам По так рассказывает о своем уходе от Грэхэма:
«Моя работа в „Грэхэмс мэгэзин“ прекратилась майским номером журнала, который был готов к первому апреля — с этого момента руководство взял на себя г-н Грисвольд… Ни с г-ном Грэхэмом, ни с г-ном Грисвольдом у меня не было никакой ссоры, хотя я и не питаю
Потеря важной должности в журнале, для успеха которого он сделал так много, не была воспринята По столь невозмутимо, как может показаться из его писем. Начать с того, что уход от Грэхэма опять вверг его в бедность. Новое огорчение еще больше усилило его отчаяние, вызванное болезнью Вирджинии, и он впервые в жизни тяжело запил. Над событиями тех дней для нас вновь приподнимет занавес Мэри Девро, в которую По был влюблен в Балтиморе, успевшая уже выйти замуж и перебраться в Джерси.
Оставив дом и больную Вирджинию, По пустился в разгул и вскоре оказался в Нью-Йорке, где разыскал мужа Мэри, у которого узнал ее адрес. Тут же забыв его, он немало удивил пассажиров парома, курсировавшего между Нью-Йорком и Джерси, тем, что всю дорогу бродил по палубе, спрашивая у каждого встречного адрес Мэри Девро. Паром прибыл в Джерси и возвратился обратно по-прежнему с По на борту, который, не сходя на берег, вновь совершил путешествие в Джерси и еще раз вернулся, так и не ступив на сушу. Затем последовал еще один рейс, а за ним и другой. По уже начали принимать за умалишенного, когда ему наконец встретился какой-то матрос, знавший, где живет бывшая мисс Девро. Добрый малый оказался лицом к лицу с человеком без шляпы, одетым во все черное, который, пытаясь остановить на нем взгляд блуждающих глаз, с перекошенным ртом доказывал, что добудет адрес, даже если ему «придется отправиться за ним в преисподнюю». Не в силах выдержать натиска повелительного виргинца, бедняга поспешно все рассказал. Позже, когда муж Мэри возвращался со службы домой на том же пароме, ему сообщили, что «какой-то сумасшедший разыскивает его жену». Тем временем По уже нашел Мэри.
«Мистер По не застал нас с сестрой дома, и, когда мы вернулись, дверь нам открыл он сам. Мы поняли, что у него запой и что он не был дома уже несколько дней. „Так, значит, вы вышли замуж за этого проклятого…! — сказал он мне. — Любите ли вы его на самом деле? По любви ли вы за него вышли?“ Я ответила: „До этого никому нет дела, это касается только моего мужа и меня“. — „Вы его не любите, — сказал он тогда. — Ведь вы любите меня! Вы же знаете сами“.
Далее нам сообщают, что По остался к чаю, выпив, правда, только одну чашку. Но и она, кажется, произвела поразительное действие, ибо во время разговора за столом он сильно разволновался и, схватив стоявшее перед ним блюдо с редисом, принялся с такой яростью кромсать овощи столовым ножом, «что кусочки так и полетели во все стороны, и это всех очень позабавило». После «чая» По потребовал музыки, настаивая, чтобы Мэри исполнила его любимую песню, которую пела ему еще в Балтиморе, — «Приди на грудь ко мне, и улетят тревоги». Затем он исчез неизвестно куда.
Через несколько дней, оставив Вирджинию на попечение соседей, в город приехала миссис, Клемм, совершенно потерявшая голову от страха за «дорогого Эдди», чей путь ей, к счастью, удалось проследить от Филадельфии до дверей дома Мэри в Джерси. Вирджиния, сказала она, сходит с ума от беспокойства.
К этому времени, надо думать, никто уже не находил происходящее забавным. Отряд сочувствующих добровольцев из местных жителей отправился вместе с миссис Клемм и Мэри на поиски По, который был вскоре обнаружен в роще на окраине города — искусанный москитами и страшно исхудавший, ибо прошедшие несколько дней он прожил на чашке чая, выпитой в гостях у Мэри. «Он бродил в зарослях, точно безумец, — вспоминает она. — Миссис Клемм увезла
Дом на Спринг-Гарден-стрит, в который они переехали совсем недавно, поначалу был неплохо обставлен, однако в следующие два года комнаты мало-помалу пустели, ибо миссис Клемм пришлось постепенно заложить почти нею мебель. Пианино Вирджинии, теперь умолкнувшее, стояло в маленькой гостиной на первом этаже, рядом с широким, прекрасной работы диваном из красного дерева. Белые занавески на окнах, удобные стулья, цветы в горшочках, щебечущие в клетке птицы, помещенные в рамки и развешанные по стенам журнальные гравюры придавали жилищу уют и очарование, которые отмечали все, кто там бывал. Для По дом был единственным местом, где он находил убежище от враждебного мира, Арнгеймской обителью его грез. Несколько лет спустя он написал письмо, в котором опровергает обвинения, высказанные в его адрес небольшим журнальчиком «Уикли юниверс»; оно интересно тем, что позволяет подробнее узнать, каких привычек По придерживался в частной жизни:
«Дело обстоит таким образом: в привычках своих я решительно воздержан и не пренебрегаю ни одним из естественных правил, соблюдение которых необходимо для поддержания здоровья, то есть встаю рано, ем в меру, не пью ничего, кроме воды, регулярно и подолгу занимаюсь физическими упражнениями на открытом воздухе. Однако это моя частная жизнь — жизнь, отданная наукам и литературе и, разумеется, скрытая от постороннего взгляда. Стремление к обществу овладевает мной лишь тогда, когда я возбужден вином. Тогда и только тогда я имел обыкновение отправляться к друзьям, которые, редко видя меня в ином состоянии, а точнее сказать, не видя никогда, считают само собой разумеющимся, что я нахожусь в нем всегда. Те, кто действительно знает меня, знают, что это не так…»
Конечно же, По, подобно многим другим, страдал от того, что несовершенства и причуды человеческого характера привлекают всеобщее внимание и становятся предметом толков, злословия и насмешек, в то время как долгие часы добродетельного уединения кажутся столь бесцветными, что не оставляют никакого следа на газетных или журнальных страницах. Есть что-то трогательное и жалкое в этих нескольких строчках, написанных, чтобы защититься от целого потока брани, которая, каковы бы ни были причины, стала позднее крайне грубой и неоправданно частой. Перед нами исповедь человека тонкой и чувствительной души — чувствительной настолько, что он не мог выдержать столкновения с суровой реальностью, не прибегая к стимулирующим средствам. Но ведь именно эту обнаженность чувств мир и ценит в поэте.
Та часть города, где жил По, в его времена еще во многом сохраняла сельский вид. Дом на Спринг-Гарден-стрит был окружен садом и стоял под сенью огромного грушевого дерева. Летом он весь утопал в прекрасных ярких цветах, почти невидный с улицы за густыми переплетениями виноградной лозы. «Небольшой сад летом, а дом — зимой были полны изумительных цветов, сорта которых подбирал сам поэт».
Однако картины жизни, обрамлением которым служила чудесная природа, мало походили на пасторальные акварели. С уходом По из грэхэмовского журнала в доме воцарилась безжалостная и горькая нужда. Вирджиния продолжала болеть, Эдгар тоже был нездоров, и миссис Клемм вскоре снова пришлось прибегнуть к старым средствам, чтобы прокормить семью, однако теперь даже они иной раз не помогали. Летом 1842 года она даже была вынуждена обратиться за помощью в Филадельфийское благотворительное общество, когда в доме не осталось ничего съестного, кроме хлеба и сахара, да и тех ненадолго. Подсчитав все, что По заработал в 1842 году, остается лишь гадать, на какие деньги жила его семья. Сначала из дому исчезло пианино, затем множество других предметов обстановки, и спустя два года комнаты остались почти голыми, а миссис Клемм — с кипой закладных в руках. Печальной участи избежали лишь несколько стульев, кровати и великолепный красный ковер, с которым миссис Клемм ни за что не хотела расставаться.
То была жизнь, полная нелепых контрастов смешного и трагического. Часто после обеда По отправлялся прогуляться за город с Хирстом. Они беседовали о поэзии и высоких материях, и По, все больше и больше воодушевляясь какой-нибудь неземной темой, начинал строить прекрасные и величественные воздушные замки. Иногда они выбирали дерево на обочине проселка и прикрепляли к нему мишень, в которую
Хирст палил из пистолета. А порою целью оказывалась какая-нибудь неосторожная, насмерть перепуганная фермерская курица. Потом возвращались в город, чтобы наполнить бокалы в «юридической конторе» Хирста. Вечером По шел домой, мучимый угрызениями совести из-за пропавшего впустую дня, из-за того, что вновь заставил тревожиться миссис Клемм, которая не находила себе места в ожидании Эдди. Ночь он проводил у постели Вирджинии, пытаясь остановить ее страшный кашель. Бережно поддерживая под руки, он водил ее по комнате, а наутро едва не терял рассудок от ужаса, обнаруживая у себя на рубашке пятна ее крови.