Эдик - Валентин
Шрифт:
Быстро они сорвались, но все же кое-что я успел понять. Например, что больше всего Эдика удерживают не льготные условия, в Филиале даденные, а спортивная злость. Сумел, видимо, змей Макей внушить, что-де надо как следует этим там, столичным, показать. Раззадорил пацана. Так, чтобы по возможности о столице и не думал, а если думал, то лишь в агрессивном ключе: мы, де, мол, вам покажем!
А мне что оставалось? Ясное дело, что просто так его теперь не сманишь, тем более, что квартиру, хоть тресни, раньше чем за три года ему не выколотил бы. То же самое: "семейка", и примерно те же деньги, и наверняка поменьше свободы, все-таки перед глазами у начальства. И вообще, если хотел, так чего думать было?
– на практике у тебя же сидел - бери готовенького, да и все. И прав он будет, как ни верти; вечная эта привычка, когда засватанная девка самой лучшей оказывается.
Так они и укатили тогда со своим драгоценным кейсом, а я остался. Наверное, с месяц крутился - не то чтобы думал постоянно, дел и забот хватает, - но почитай что каждый день выплывала мысль... И сформировалось решение, когда занесла меня нелегкая в Измайлово. Посмотрел на тамошнюю братию, даже потолкался возле картинок - вот уж действительно на все вкусы, - постоял неподалеку, слушая, как богема с богемой разговаривают, потом даже "упал на хвост" какой-то полубесноватой компании, которой мой четвертной пришелся весьма кстати (торговля не шла, и не удивительно - уж больно в ядовитых тонах девчушка малевала); в спорах я, естественно, не участвовал - о чем спорить, если мы только формально на одном и том же русском говорим, да слова совсем разные, один грузинский чай пьем, только дозы разные. Спорить не стал, не затем пришел; а зачем пришел - сам только к середине вечера понял: вот на какую приманку Денисова изловить можно. Все что угодно даст ему Макей, когда дело дойдет до ухода - а вот обстановки этой, богемы этой, мансард и подвалов, флигелей и времянок, свитеров и распашонок, безумных и мудрых глаз, общей доброты и взаимной ревности, завиральнейших идей и сумасбродных предприятий, полетов фантазии и прозябания по чужим углам, отчаянных выставок и ярчайших лозунгов - дать не сможет. Это - у нас, здесь. Не только у нас, конечно, не бедна Русь Великая, Малая и Белая, но ежели вкусил хоть немного здесь - ни в одном другом воздухе всласть не надышишься.
Одно только надо было установить по возможности точно: на каком уровне были здесь эдиковы штудии, всерьез ли его тянуло к этому делу, или тогда, на выставке, оказался он как-нибудь почти случайно, влез в это дело ради рекламы или еще чего.
Устанавливать пришлось еще добрых две недели. Раскопал я ребят, экспонировавших свою мазню на той выставке на Большой Грузинской; раскопал и тех, кто Эдика лично знал. Долго врать пришлось, да и резко портил отношения, высовывая свою неловкую - оказывается - легенду о том, что мол-де купить хочу одну из работ, увиденную тогда по телевизору. Потом только сообразил, что приходить и просить художников, - кстати, были ребята действительно одаренные, - помочь разыскать и купить картину их конкурента (и вообще - другого поля ягода), - не совсем, скажем так, умно и этично. Но худо-бедно, добрался я до парня, два года снимавшего квартирку-мастерскую вместе с Эдиком и теперь продолжающего ее снимать уже в одиночку. Почти все денисовские работы там остались. Да и всех работ-то: пять холстов и три картона, аккуратная стопочка на остекленной лоджии. Вытянул я все это, разложил на полу, смотрел-смотрел... Может, конечно, я чего-то такого не понимаю, но не высокого полета это искусство. А может, и не искусство вообще. Дело не в технике и не в своеобразных отношениях с внешним правдоподобием (в первом я разбираюсь не очень, а что касается второго, так нынче давний _канон_ используется разве как прием эпатажа), в другом. Есть тут у него определенные тонкости в работе с цветом, чего там - ощущается некоторая внутренняя гармония красок, но еще больше - мучительное желание нечто сказать, нечто такое, что быть может не совсем понятно самому Эдику, и совсем непонятно зрителю. А все вместе называется дилетантизм. Или еще проще - халтура. Несамостоятельность. Более чем сомнительная художественная ценность. Единственное - то, что сам Эдик относится к этому достаточно серьезно, как я уже понял - поперся на выставку не рекламы ради и не пари для, даже вопреки советам ребят из богемы, а потому как чувствует нутром нечто - а вот работать так, чтобы это проявилось, не приучен.
Этот момент мне как раз понятен: приходилось сталкиваться с людьми, у которых _комплекс полноценности_, которым вся наша жизнь, рассчитанная ха возможности очень-очень заурядные, до поры до времени давалась слишком легко, настолько легко, что - по закону компенсации - они привыкли считать маленькие препятствия солидными, а когда сталкивались с солидными - они им, по нетренированности, казались катастрофически непреодолимыми. Если так разобраться, у нас до сих пор стоит установка на некоего среднего, и особо одаренные почти непроизвольно чувствуют себя чем-то виноватыми перед окружающими, хотя надо бы наоборот. Ну да не в этом суть. А в том, что Эдик, привыкнув чуть не с ясельных годочков, что вот чуть-чуть приложить сил да ума - и дело обязательно получится, впервые, наверное, столкнулся с настоящими трудностями; и хотя мог бы, наверное, их преодолеть, но не стал. Очень хорошо, что не стал: я-то теперь точно знаю, в чем его предназначение в жизни, в чем его истинные способности. А то, что он может, угробив лет десять, здоровье и все прочее, намалевать приличное, пусть даже неплохое полотно - разве важно? Все музеи живописи забиты, одной картиной больше или меньше - какая разница? А вот проделывать такие чудеса, вроде выставочного или предлагать такие ходы, как во время недельки в течение практики, когда я допросил помочь зашедшим в тупик ребятам, - это важно. Очень важно. В конце-то концов, сколько мы должны плестись в хвосте, отставать от мирового уровня? Третья позиция - это мало, надо вперед, и желательно обгонять, не догоняя... Но приходилось приготовить совсем противоположный ход. Надо было заставить Эдика поверить, что без живописи, а еще больше без московской художнической богемы, никак он не проживет, никуда он не денется, погибнет в своей Тьмутаракани, и великое искусство зачахнет, неосчастливленное.
Купил я _ни по чем_ пару картонов, и с помощью развеселого своего соседа, искусствоведа по профессии, кооперативного фотографа по месту службы, сочинил спич. Большой и убедительный, с вариантами, включаемыми в зависимости от степени эдиковой готовности к возвращению.
И был в спиче один ход, которому я поначалу не придавал никакого значения. Игорек, сосед мои, растрепал что-то насчет влияния и традиций Валентина Седова. Где он такое увидел в двух несчастных картонах, ума не приложу; хотел было вообще пассаж сей купировать, а потом решил - ладно, мол, каши маслом не испортишь.
А оказалось, что именно это и решило дело. Эдик, заметьте себе, совсем не такой наивный простачок, ясно вычислил, как именно к нему относилась богемная братия, и от столкновения с суровой реальностью выставки, где он был явно _худший_, причем худший не в сторону потрафления массовым вкусам, и худший - не эпатажно - это все могло, как раз, обеспечить хоть какой-то успех, - а худший в косноязычных попытках сказать большое слово. Пусть не совсем новое - но тайное и недоговоренное некогда великим Валентином. Вычислил Эдик - и его отъезд в Юго-Восточный филиал был связан отнюдь не только и не столько с тем, что на распределении на него, с такими баллами и заносчивым видом, покупателей не нашлось. Момент прозрения тогда на парня накатил, завязать раз навсегда хотел с дурным глазом, стать звездою там, где ему и сам бог велел светить.
Вот только грызла и грызла тихая тайная тоска, и мало что помогало отогнать ее ненадолго, и ничего почти - надолго. Тут могло помочь только время, и могло помочь, конечно, повышение уровня и сложности основной работы. И вот здесь у Макея был прокол, придававший мне убежденности в необходимости сманить Эдика Денисова. Убедился я в этом, когда проторчал под предлогом командировки, обмена опытом и налаживания сотрудничества, в филиале, в макеевском отделе. Себя я постарался, по крайней мере в первые дни, никак не выдавать, а к тому, чем занят Эдик, присмотрелся. На девять десятых - мелочевкой, пустяками, тем, что смогли бы не хуже, а может, и лучше делать аккуратные девочки с техникумовским клеймом. Особого вреда, конечно, Эдик не делал, и работа не очень его угнетала, но не шла ни в какое сравнение с тем, на что он действительно способен и предназначен. Потихоньку, кстати, узнал, как они оказались в Сокольниках. Смешно, и все же факт: пари, обыкновенное - и некрупное - пари, и только змей Макей додумался захватить видеокамеру. Теперь, кстати, на полгода отделу хватит - разгребать ай-би-эмовское матобеспечение.
Определил я позиции, навалился на Эдика - и уговорил. Дальнейшее было делом техники: с заявлением приехал к себе, собрал все нужные резолюции и выколотил в рекордные сроки приказ. Эдик еще вещи в багажном отделении не получил, а уже ордерок на комнату в малосемейке лежал у меня в кармане. Как Макей воевал, спохватившись! Но поезд ушел.
Из Юго-Восточного филиала Эдик ушел, а ко мне, фактически-то, и не пришел. Ну что сказать? Должен был, конечно, я предвидеть, к чему приведут мои горячие заверения, что-де главное - искусство, что наша информатика лишь кусок хлеба, временное занятие до тех пор, пока он, Эдик, не станет вровень с великим Валентином Седовым, а может быть, даже чуть дальше пронесет знамя изобразительного искусства. На благодатную почву падали слова, что и говорить - на благодатную. Хотя должен сказать, что и _дело_ в первые месяцы по его возвращению не сильно страдало, даже скажу больше: почти все камни в высокую репутацию Центра, в то, что сейчас - до сих пор - мы практически не ограничены в деньгах, и я второй год шарю по выпускам политехов, подыскивая самых лучших ребят, - заложены именно в те месяцы, много - полтора года, пока длился у нас с Денисовым "медовый месяц". Поступил я, как у нас не было принято, но иногда происходило, явочным порядком: Эдик получил максимально возможную свободу. Ему (представляете, чего это стоило мне!) даже была предоставлена возможность _не ходить_ ежедневно на работу, причем безо всяких записок и предупреждений. И на работе - никаких мелочей, никакой доводки, даже проверку я старался подстраховать еще кем-то, а обычно вообще отдавал в другие руки. От Эдика требовались идеи, требовались ходы, требовалось преодоление тупиков, в которых то и дело увязали наши плановые работы. И надо сказать, справлялся Эдик блестяще. Нет, "справлялся" - недостаточное, канцелярское слово. Не "справлялся" и не преодолевал, а как-то перестраивал проблему - и открывались новые горизонты. Я не раз пытался его расспросить, как это у него внутри происходит; Эдик вроде не стеснялся, рассказывал, вот только мне так и не удалось ничего поймать. Может быть, очень уж мы разной породы люди. Вроде у него перед внутренним взглядом появлялось некое обширное поле, установленное ловкими "превращалками" - это, значит, процессорами, и вот, опираясь на них, Эдик искал маршрут для дрессированного пластилинового человечка, т.е., в его мире, для задания. Почему так, а не эдак - понять совершенно невозможно. Ну да бог с ним. А нейрокомпьютеры он представлял себе еще интересней: четырехмерная живая сеть, и в ней гоняет пушистый голубой мячик нечетный теннисист. Вопрос "почему", естественно, также излишен. Единственная трудность для Эдика состояла в том, что по неведомым ему причинам "поле" вдруг оказывалось выкрашенным в оранжевый, а он на таком человечка гонять не мог, начинались дыхательные спазмы, а четырехмерная сеть имела тенденцию тяготеть к запутыванию, и требовалось время, чтобы наступило прояснение. Да, и еще пару раз нечетный теннисист оказывался четным, и каждый раз это означало срыв сроков и неделю визитов в здравпункт, где Зоинька вкалывала в тощие эдиковы ягодицы курс витаминов. И все же работал Эдик вполсилы; подозреваю даже, что эти игры в чет-нечет и оранжевое вместо зеленого отражали вовсе не утомление и не истощение творческих возможностей, а нежелание выкинуть "седовщину" из головы.
Конечно, что и говорить, мы здорово рванули в первые полтора года, да и потом долго еще держали инерцию. Иногда прямо кулаки сжимались, когда слышал древние завывания по поводу "незаменимых у нас нет" и вообще "дисциплина у нас одна на всех". Да не же, сто, миллион раз нет, на кладбище только нет незаменимых и требования ко всем покойникам одни и те же. А все хорошее на свете сделано именно незаменимыми; точнее все плохое, разве что кроме остаточного принципа финансирования социальных программ, тоже - ими, но это уже издержки.
Но все это время Денисов жил своим возвращением в лоно искусства. Компаний, правда, не водил: стал осторожнее, намятые в свое время бока болели еще, наверное, да и вообще, все больше скатывался он к мизантропии. Дамы у него тоже водились, какой же художник без натурщиц, но и этим он не злоупотреблял. Хотя мог - блаженных у нас любят. Мизантропия поначалу к антропофагии не тяготела, только что шумных сборищ Эдик избегал - к вящей пользе для дела и для своего здоровья. Получал он совсем немало, выколотил я персональную надбавку, и в основном все тратил на живописные премудрости, и на книги. Но с книгами он был разборчив: брал только те, где хоть раз, хоть по какому-то поводу упоминался Валентин Седов. Вы думаете, мало таких книг? Ошибаетесь. Седов в нашем искусстве - фигура приметная, а окружение его так и тем паче. И столько уже написано - только у нас, а ведь есть же еще и заграничные издания, и не какие-нибудь там сборные альбомчики репродукций, а целые толстенные монографии, книги воспоминаний, сравнительные анализы. Чего там с чем только не сравнивают! И не только традиционные сравнения, не только рассуждения о каком-то там "Бубновом валете", но и сопряжение то с шагаловской традицией, то со срединным Пикассо, то с поздним Руо, а то и вовсе в преломлении через де Куинга. Забавная бредятина, если не относиться к этому достаточно серьезно. А вот на этот счет - чтобы несерьезно - Денисов никак не мог. Моя вина, конечно, тоже (см. выше - а как я должен был его приманивать?), но главное - в нем самом. Игорек, мой сосед, вписав тогда замечательную фразу в проект моего спича, знал, что делает. Я этого не видел, а ему, профессионалу все-таки, было видно. И в колористике, и в преобразовании пространства, и в том неприметном, но прорывающемся сквозь каждый холст, что составляет великую и неразгаданную тайну Валентина Седова. Неразгаданную не потому, что не нашлось высоколобых, все как есть рассказавших бы - а потому, что настоящая живопись начинается тогда, когда заканчиваются слова. Так говорят и Игорек, и Эдик - не сговариваясь, - а значит, я им верю. Да, слишком серьезно все это шло у Эдика, как нежданный тяжкий рецидив какого-то пустяшного гриппчика. И чем дальше, тем больше я видел, понимал, что всасывает моего золотого хакера бездна, название которой то ли искусство, то ли Седов. Видел, что чем больше времени и сил тратит Эдик на мазню, тем больше убеждается, что вот это и есть настоящая жизнь и единственно достойное в ней, а все остальное - от лукавого.